Нежелательные элементы

Что там, нет никого? Он представил себе, как звонит телефон в пустой комнате.

А эти повторяющиеся гудки действительно звонки на другом конце провода? Он где-то читал, что звонок образуется вследствие контакта, который происходит на телефонной станции при поступлении электрического сигнала. Вот точно так же нервные окончания передают сигналы в мозг, подумал он и даже зрительно вспомнил диаграммы в учебнике анатомии Грея. Страница одна тысяча какая-то, раздел неврология. Два рисунка на развороте с изображением двигательного нерва и сенсорных трактов; тоненькие разноцветные линии, расходящиеся в разные стороны, точно ветви на стилизованном дереве. Да, ему не выкарабкаться, если в работе по общей медицине окажется вопрос о нервной системе. Лекции Бернстайна ему надоели до чертиков, и он перестал их посещать. Осталось только уповать и надеяться, что ему не достанется такого вопроса.

Черт бы побрал этот телефон. Неужели там некому подойти?

Раздался щелчок, и тут же ее голос:

— Алло?

У него в руке уже была наготове монета, но он не решался ее опустить.

— Алло?

Он сунул монету в щель.

— Алло, Триш, — взволнованно проговорил он.

— А, это ты. — Голос у нее звучал глухо.

Он все понял.

К горлу подкатила тошнота, застучало в висках, и только одна мысль проносилась в голове: надо держать себя в руках. Спокойно.

— Как ты? — Он сказал это с наигранной веселостью, точно ничего и не случилось.

— Прекрасно, — равнодушно отвечала она.

Он вдруг разозлился. Могла бы не терзать его. Но она ведь сказала: «Прекрасно». Может, он не так понял, может, она как раз и хотела сказать: «Прекрасно». Все прекрасно. И нет никаких причин для беспокойства. А может, она вынуждена говорить так из осторожности…

— Послушай, ты не одна, там еще кто-то есть?

— Здесь? — В голосе ее звучало недоумение. — Нет, — И помолчав, добавила: — Мама ушла. Я одна.

— А-а…

Теперь он знал, но какая-то сила побуждала его продолжать, заставляла растягивать муки. Абсурд какой-то, самоистязание.

— И… — Он не знал, как это выразить. — У тебя ничего нового?

— Нового?

Что она, поглупела, что ли? Или прикидывается дурочкой?

— Ты же знаешь, о чем я говорю. Ничего не изменилось?

— А-а…

Она снова помолчала. Он чувствовал, как надрывно стучит сердце, подкатывая к горлу.

— Нет, — сказала она.

— Понятно.

Минуту оба молчали. Он отвел трубку: в духоте телефонной кабины он взмок, и трубка прилипала к коже. Теперь, на расстоянии, в трубке что-то шуршало и шумело, как морской прибой. Точно отдаленный рокот воля, который слышишь, когда подносишь морскую раковину к уху. Отец собирал морские раковины; у него была целая коллекция, больших, свернутых спиралью — их называют «бараний рог». Они с братом как-то в летние каникулы помогали отцу искать их среди скал во время отлива. Отец пек моллюсков здесь же, на покрытом галькой берегу, возле скал, и они с братом, затаив дыхание, ждали, пока моллюски сварятся в собственном соку. Мясо готово, когда сок весь выкипит, и тогда можно вытаскивать его из раковины, вынув сначала переливчатые внутренности и зародыш жемчужины. Мясо было жестковатое, но вкусное.

Самые большие раковины и самые красивые, отливавшие перламутром, они уносили с собой. Отец расставлял их на полке, специально отведенной для этого на веранде, служившей ему конторой. Тоскуя по морю, Деон снимал с полки одну из раковин, подносил ее к уху и слушал неторопливый рокот морского прибоя.

— Алло! — В голосе Триш на этот раз звучала вопросительная озабоченность.

— Понятно, все сделаем, — резко сказал он в трубку, точно грубостью можно было перечеркнуть случившееся.

— Что ж, будем надеяться.

Она заставила себя ответить спокойно, но по голосу он слышал, что она опять в слезах. О боже!

— Все будет в порядке. Вот увидишь.

— Да. Может быть.

Теперь он заторопился: ему хотелось поскорее кончить этот разговор.

— Ну ладно. Мне пора.

— Сегодня увидимся?

— Нет. Я не могу… Я… — Он старался найти себе оправдание. — Понимаешь, я сегодня занят допоздна. У нас тут с Робби одно дело.

— Хорошо.

— Завтра, может быть, — предложил он в порыве внезапной жалости и доброго чувства к ней и даже (здесь он ничуть не покривил бы душой) вспыхнувшего желания. — Попытаемся придумать что-нибудь на завтрашний вечер. Я позвоню.

— Ты знаешь, где меня найти. — Она коротко рассмеялась, стараясь показать, что не сдается, но он почувствовал скрытый упрек.

Он сказал: «Прекрасно», и его покоробило от собственной фальши, но теперь ему было не до этого. Ему хотелось только одного — немедленно кончить разговор.

— Пока. До скорого.

В трубке щелкнуло, точно ключ в замке повернули. На миг он ощутил себя вольной птицей, но только на миг. Гнетущая тяжесть ответственности и чувство вины тут же вернулись.

Дверь телефонной будки пружинисто захлопнулась за ним, он вышел на залитую весенним солнцем улицу и медленно побрел прочь. Он шел, глубоко засунув руки в карманы брюк, насупившись, словно уже стал настоящим врачом, озабоченным бренностью человеческого существования.

На самом же деле он думал об отце. Что-то вдруг напомнило о нем, что-то мимолетное, может быть, блики солнца на ветровых стеклах автомобилей, мчавшихся по городским улицам и исчезавших вдалеке.

Морские раковины. Ну да, что-то связанное с раковинами. (В какой-то части сознания, всегда остававшейся трезвой и рассудочной, всплыло: «Turbo sarmaticus», класс брюхоногих, тип моллюсков.) Да. Это было во время больших летних каникул после второго курса. Субботним утром, вспомнил он теперь — все вдруг нахлынуло, как живое. Поздним утром, потому что он, помнится, принял душ и переоделся для игры в теннис. Он собирался приготовить себе сандвичи с холодной бараниной, а потом отправиться до вечера на ферму к Верстерам. У Верстеров, их соседей, был теннисный корт и очаровательные дочери-двойняшки.

Но на просторной прохладной веранде вдруг откуда-то появился отец и весьма критически оглядел его белую тенниску с эмблемой из лавровых листьев, тщательно отутюженные шорты, носки и теннисные туфли без единого пятнышка, и утолки рта у отца чуть дрогнули.

— А ты модник, я смотрю, — сказал отец. «Модник» он произнес по-английски, чтобы подчеркнуть иронию.

Деон покраснел. Он уже с первого дня каникул почувствовал, что между ним и отцом что-то не так, какая-то накаленная атмосфера — достаточно искры, чтобы произошел взрыв.

— Собираюсь в теннис поиграть, — объяснил Деон.

— Это я вижу, — сказал отец.

Из-за угла вышел цветной работник и направился к веранде. Человек почтительно держал в руках рваную, всю в масляных пятнах шляпу. У входа на веранду он остановился, дожидаясь, пока белые хозяева заметят его.

— Янти вон говорит, помпа за Длинным холмом сломалась, — сказал Иоган ван дер Риет…

Цветной работник осклабился, обнажив в улыбке остатки желтых зубов.

— Я думаю съездить взглянуть, — продолжал Иоган ван дер Риет и снова оглядел теннисный костюм сына. — Не хочешь мне помочь?

— Я же собрался играть в теннис, — мрачно сказал Деон.

Отец повел плечами.

— Если б Бот не уехал, я не стал бы тебя просить.

Брат Деона был на овечьей ярмарке в Свободном государстве. [4]

— Бот фермер, я — нет.

— А откуда, по-твоему, фермеры берут деньги, чтобы содержать тебя в университете? Пора бы тебе поинтересоваться, — вспылил отец. — Но если ты предпочитаешь играть в теннис…

Деон раздраженно передернул плечами.

— Собственно, ты не оставляешь мне никакого выбора, — сказал он, сам не понимая, зачем так напыщенно.

Отец посмотрел на него из-под нахмуренных бровей.

— Не смей разговаривать с отцом таким тоном, — произнес он, стараясь сохранять спокойствие.

Деон нехотя разделся и снова влез в куртку и штаны цвета хаки. Отец, пока он переодевался, ждал у ворот в стареньком пикапе «шевроле», в котором ездил по ферме. Деон сел рядом с отцом в кабину, Янти взобрался в кузов и трясся там среди ящиков с инструментом — всех этих гаечных и разводных ключей, громыхавших на каждой выбоине. Он привалился спиной к кабине, нахлобучив на глаза шляпу. На лице у него появилось мечтательное, умиротворенное выражение: по крайней мере довезут до места и обратно, все не топать своими ногами. Деон еще подумал, глядя на его обувь, как это человек ходит в таких башмаках; грязные большие пальцы, вылезшие наружу, напомнили ему черепах, которых видишь порой в вельде, — изнемогая от жары, вытянув голову на морщинистой шее, тащатся они по пыли.