Нечаев вернулся

Фабьена посмотрела на себя в зеркало. Отражение ей понравилось. Она вообще иногда себе нравилась. Тут не было никакого самодовольства: просто ее привлекало и радовало это удвоенное зеркалом прекрасное тело — она сама, вся целиком.

Красивая женщина перед зеркалом… Старо как мир, подумала она. Вечная женственность, вот как это называется.

Зеркала. Уже тогда. В первый день.

Марк повел ее в дом свиданий в районе Альма. Чудный особняк в саду. На первом этаже бар с многозначительным названием «Берега Стикса». Фабьена сочла это претенциозным. Даже пошлым. Но покой и роскошь этого заведения ее поразили.

В лифте Марк, едва касаясь кончиками пальцев ее лица, погладил ей брови, нос, губы. Она повернулась к нему.

— Сколько у тебя времени? — спросил он.

— Времени? — она засмеялась. — Час или около того… А потом мне надо в редакцию… Мы сегодня сдаем.

На площадке их встретила молодая женщина, которую Марк, судя по всему, хорошо знал. Он называл ее Ирида. Очень подходящее имя, тем более для такого места. Вестница мимолетных побед, зачерпывающая руками холодные воды Стикса! Ирида открыла перед ними дверь, глядя на Фабьену так, словно оценивала новую победу Марка.

Фабьену покоробило, что Марк ведет себя здесь как дома. Держится как завсегдатай. Разумеется, ей не приходило в голову, что она может быть первой. Что до нее он не переступал порога подобных заведений. Но она дала себе слово: этот единственный раз будет последним. Марк очень привлекателен, это правда. И она готова была лечь с ним в постель. А почему бы нет? Она свободна, ничем не связана, уверена в себе. Мимолетная победа, мимолетное поражение, поживем — увидим. Но ясно одно: это приключение без будущего. Взгляд Ириды — мерзавка, она была ко всему прочему еще и хороша собой — поставил Фабьену на место. На то место в длинном ряду, которое ей не особенно хотелось занимать. Да, она явно не станет в нем последней.

Ирида открыла дверь и посторонилась, чтобы пропустить их.

Внизу Марк спросил голубые апартаменты. Они оказались роскошны, пожалуй даже экстравагантны. Фабьена изумленно обернулась. Она увидела, как Марк дал Ириде крупную купюру и погладил ее по бедру, по животу, по груди. Это был такой же привычный жест, как и чаевые. Глаза горничной на миг засверкали — тут были и сладостные обещания, и вызов, и отсветы тайных поражений. Как пейзаж после дождя, подумала Фабьена.

Она прошла через великолепную гостиную, шедевр стиля «ретро». Остановилась на пороге спальни. И вдруг ахнула, вернее, у нее вырвался какой-то нечленораздельный звук. Похожий на детский вопль восторга. Уэ! Или что-то в этом роде, протяжный, почти дикарский.

Вместо стен были сплошные зеркала. Они с Марком отражались везде, до бесконечности.

Фабьена швырнула сумочку и пальто на кресло, сбросила туфли, отправив их в угол. Дернула молнию, юбка упала на пол. Она переступила через нее, шагнув вперед. Грациозным движением, смягчавшим вольность ее поступка, стянула кашемировый пуловер. Без лифчика, с чуть загорелой крепкой грудью, она стояла теперь в одних жемчужно-серых вышитых трусиках, несомненно из магазина «Саббиа Бьянка», и чулках на внутренней резинке, черных и блестящих — цвета звездной ночи.

Она смотрела на себя в зеркала, двигаясь перед тысячью двойников, повторявших каждый ее жест. Потом, опустив руки, повернулась к Марку.

Вот я, как бы говорила она, выступая из толпы отражений, словно сама была одним из них. Фабьена ненавидела первые минуты, их фальшь, их ханжеский ритуал и словесные игры, когда старательно обходят единственное, что надо высказать, — желание.

Она ненавидела первые жесты осмелевших мужчин, когда они не решаются осмелеть до конца и от этой нерешительности все их прикосновения превращаются в какое-то непристойное щупание, рискующее убить желание, спугнуть его стихийную, хрупкую власть. Чтобы положить конец этому мужскому жеманству, она сама делала иногда первый шаг, недвусмысленный и откровенный, даже посреди какого-нибудь умного разговора о Витгенштейне. Не боясь, что ее сочтут доступной, нимфоманкой, давалкой или наградят еще каким-нибудь лестным определением, на которые так щедры мужчины, когда женщины осмеливаются вступить на их территорию и повести себя как они, на манер охотников и завоевателей, четко зная, чего они хотят. И добиваясь этого.

Вот я, как бы говорила она.

Марк подошел к Фабьене. Глаза его блестели.

— «Black illusion» [14], — сказала Фабьена, раскрывая объятия.

Говоря по-английски, она словно брала свои слова в кавычки.

— Это название марки моих чулок, — добавила она. — По-моему, как раз к месту!

Потом она стала искать регулятор, чтобы уменьшить освещение. Оттого что она была почти нагая, походка ее казалась еще более танцующей — праздник для взгляда и души.

Наконец она нашла то, что искала, свет стал мягче, наполнился голубыми тенями. Многократно повторенный зеркалами, ее силуэт утратил четкость и приобрел таинственную глубину.

Марка внезапно охватила какая-то неуверенность, даже грусть. Могла ли Фабьена предположить, что ее красота показалась ему вдруг недоступной? Она подошла к нему.

Волна нахлынула, подхватила их, повлекла за собой.

Они покатились по кровати, то отстраняясь друг от друга и замирая, как раненые животные, от нестерпимого наслаждения, то снова возвращаясь друг к другу, хватаясь вслепую за любой спасительный выступ, находя на ощупь все, что мог предоставить другой: лодыжки, бедра, изгибы талии, впадины ключиц, грудь, заполнявшую его жадную и нежную ладонь, его плоть, чья растаявшая сила еще пылала в ее теле.

Время шло.

Они шептали старые как мир слова, не боясь их банальности, слова, в которых не было ни тщеславия, ни собственничества, ни рисовки, невинные, как первородный грех, рожденные братством любви.

Время шло в перешептываниях.

Они лежали голые, выброшенные волной на белизну огромной смятой постели, все еще трепещущие.

— У меня был миг, когда я тебя почти ненавидела, — сказала Фабьена.

Рука Марка скользнула по контуру ее тела от пальцев ног до мочки уха, до голубоватых прожилок виска.

— Я почувствовал, — ответил он. — Меня это подхлестнуло.

Она изумленно посмотрела на него. С каким-то вдруг беспокойством.

— Перед тем как ты дала себе волю, разрешила себе расслабиться, я правда чувствовал в тебе какой-то протест.

— Ты и это уловил? — недоверчиво спросила Фабьена.

Ты понял не только мое тело, подумала она, его радости, его ненасытность, ритм его наслаждения, которое ты сумел отыскать очень далеко, у самых истоков, но ты понял и мой протест? Угадал, что я готова была отвергнуть это наслаждение, когда оно было уже близко?

Он сделал извиняющийся жест.

— Ничто так не увлекает меня, как тайны женской души! — сказал он смеясь. — Именно души… У тела нет тайн. Только секреты. Рефлексы, маленькие хитрости… Тело требует лишь терпения, больше ничего… А душа — интуиции…

— А любовь, черт побери? — перебила его Фабьена, тоже как бы не всерьез, смеясь.

Он перевернул ее на живот и погладил по спине, по бедрам.

— Без любви невозможно вообще ничто. Даже жестокость… Какой интерес унижать или мучить человека, которого не любишь или не любил прежде?

У нее дрожь пробежала по спине — и от его слов, и от его прикосновений.

Он попросил ее не снимать чулки. Они по контрасту подчеркивали белизну кожи.

— Говорят, женщина — это будущее мужчины, — сказал он весело. — А может быть, это будущее иллюзии? Черной иллюзии?

Она застонала от его ласки.

— Или иллюзия будущего? — пробормотала Фабьена.

Он сзади обнял ее, и она впилась зубами в подушку.

Ровно в восемь позвонили в дверь. Телеграмма от Марка, наконец-то.

Фабьена засмеялась от радости и натянула черную котоновую майку, доходившую ей чуть ли не до колен. Отлично, подумала она, я становлюсь похожа на шлюху из номеров.