Ученик философа

Наигравшись в шофера, Адам побежал по газону к Слиппер-хаусу, который, конечно, был заперт, и стал заглядывать в окна. Ему доводилось бывать внутри, но не часто. Ему нравилось стоять снаружи и заглядывать внутрь, наблюдать за неброской старомодной мебелью в молчаливых комнатах, где сейчас так темно и одиноко. Сладко замирая от ужаса, он вообразил, что видит скованного странной неподвижностью человека, который стоит в доме и смотрит наружу. Потом Адам обязательно должен был навестить разные деревья — медный бук, березы, ель, чей благородный красноватый ствол высоко вздымался, изгибаясь, виднеясь местами из-под тяжелых масс темной зелени. Особенно Адам любил дерево гинкго — такое старое, такое странное. Он осторожно коснулся нижней части ствола, где только начали появляться маленькие зеленые свитки без всяких черешков. Он лег под деревом, а Зед, попрыгав у него на груди, примостился рядом, аккуратно положив передние лапки ему на ключицу. Как бы стремительно Адам ни поднимал голову, ему никогда не удавалось застать Зеда врасплох — тот всегда глядел ему прямо в глаза, вызывающе, настойчиво, насмешливо. Когда им надоела эта игра, Адам осторожно пошел среди высокой травы, стараясь не наступать на улиток, которых выманил дождик, — они влезали по стеблям, сгибая их в арки своей тяжестью. Адам прополз под плетями ежевики, под плющом и оказался в чаще кустов, рядом со старым, заросшим бузиной теннисным кортом, где жили лисы. Адам, как и его бабушка, знал о лисах, но не выдавал их. Под кучками тщательно разрыхленной почвы виднелись широкие темные проходы, ведущие вглубь, под землю, куда Адам и Зед заглядывали с благоговейным страхом. Адам держал Зеда за ошейник, чтобы тот не вздумал полезть в нору. (На самом деле Зед и не собирался туда лезть, и вовсе не из трусости — просто он страдал клаустрофобией, и, кроме того, в этом месте пахло чрезвычайно опасно.)

С другого конца темного сада Адама позвала мать.

— Иду!

Он схватил Зеда, сунул его под рубашку — теплый, насквозь мокрый пес за пазухой у теплого, насквозь мокрого мальчика.

— Черт, опять этого жуткого попа принесло, — сказал Брайан.

— Откуда ты знаешь?

— Вон велосипед.

Дамский велосипед был прислонен к забору.

Брайан, Габриель, Адам и Зед возвращались от Алекс. Жили они поблизости, хоть и не в самом Виктория-парке. Уже стемнело, и, когда машина сворачивала с дороги в гараж, в свете фар показались велосипед, забор, живая изгородь с желтыми цветочками, стена дома, окрашенного в розовый цвет.

Они выбрались наружу — Адам и Зед первыми помчались по боковой дорожке к кухонной двери, которая всегда была открыта. И действительно, зловещий священник, уже не в первый раз, проник через кухню.

Когда явились Брайан и Габриель, отец Бернард уже непринужденно, как всегда, общался с Адамом и Зедом: он держал собачку на весу одной рукой, а мальчик, хохоча, тянул его за черную рясу.

Габриель, зная, до чего отец Бернард действует на нервы Брайану и до чего Брайан ревнует к людям, легко ладящим с Адамом, поздоровалась со священником и быстро поставила уже приготовленный ужин Адама на поднос.

— Адам, бери, ешь, потом быстро в постель, без всякого телевизора. Боже, ты совсем мокрый, возьми полотенце…

Адам и Зед исчезли.

— Вам пора ужинать, — сказал отец Бернард. — Я не хочу вас беспокоить. Я только на минуточку зашел, я не задержусь…

О том, чтобы пригласить его остаться на ужин, и речи быть не могло. Габриель, избегая взгляда Брайана, сказала:

— Выпейте хереса.

Священник не отказался. Вежливо повернувшись к Брайану, он поприветствовал его словами: «Христос воскресе». Пасха была неделю назад.

Брайан ответил:

— Знаю, уже неделю как. Надо думать, с тех пор ничего не изменилось.

— Хорошие вести не стареют, — ответил отец Бернард.

Он пришел поговорить с Габриель о Джордже, подумал Брайан. Это, вкупе с задержкой ужина, его чрезвычайно разозлило. Он не мог решить, что лучше — остаться и испортить им тет-а-тет, без сомнения, желанный для обоих, или уйти, пусть себе болтают. Он решил уйти. Габриель почувствует себя виноватой, и в результате ужин будет готов скорее. Он прошествовал в гостиную и включил телевизор. Он презирал телевизор, но всегда жадно глядел на чужие несчастья.

Габриель и священник сели за кухонный стол. Габриель налила себе хересу и закурила. Она коснулась рукава рясы (Габриель всегда всех трогала). Конечно, она, квакерша, формально не принадлежала к пастве отца Бернарда, но он расширительно толковал свои обязанности.

Отец Бернард Джекоби, выкрест-еврей, был приходским священником. Он был англиканин, но такого высокого толка [15], что никому в голову не приходило назвать его в глаза или за глаза пастором. Его приверженцы именовали его «отец Бернард». Многие относились к нему с подозрением, в том числе и его собственный епископ, который как-то сказал во всеуслышание, что Джекоби «не священник, а шаман». Некоторые мрачно намекали, что когда-нибудь он допрыгается со своими латинскими мессами. У него в церкви разило ладаном. Он приехал в город относительно недавно, и о его прошлом мало что знали, разве то, что он изучал химию в Бирмингеме и был чемпионом по борьбе (а может, боксу). Его считали гомосексуалистом, и он постоянно жил под тенью того или иного подозрения.

— Ну что ж, отец Бернард… — Габриель знала, что он пришел поговорить о Джордже, и в душе у нее шевельнулось возбуждение.

— Да-да-да. Приятно было посмотреть на «альфу и омегу», они такие счастливые. Мы должны приветствовать эти явления чистой радости и питаться ими, как манной небесной.

— Иные не любят смотреть на чужое счастье, — сказала Габриель. Говоря с отцом Бернардом, она принимала несвойственный ей торжественный и серьезный тон.

— Верно.

Священник не стал развивать эту тривиальную, но глубокую мысль. Он дружелюбно, хитро и внимательно смотрел на Габриель.

Отец Бернард был довольно высок, красив, хоть и выглядел странновато. Прямые темные гладкие волосы, подстриженные примерно на уровне подбородка, он аккуратно расчесывал на прямой пробор. У него был большой нос с крупными ноздрями и довольно блестящие, даже сверкающие, карие глаза — их пронизывающий прямой взгляд выражал (вероятно) любовь и заботу или (что тоже вероятно) безмятежное нахальство. Он был худой, с тонкими подвижными пальцами. Он всегда ходил в черных рясах, выбирая материю по сезону, и как-то умудрялся создать впечатление, что его священнический воротничок — из старинного кружева.

— Как Стелла?

— Замечательно, — ответила Габриель.

— Это понятно, но как она?

Габриель, которая видела Стеллу утром, задумалась.

— Она говорит только абсолютно точные вещи. Не знаю, как она себя чувствует, но, что бы она ни говорила, она прилагает титанические усилия, чтобы это звучало правильно. Она заботится о собственном достоинстве; для нее это вроде добродетели. А что вы сами к ней не сходите?

— Я у нее был. Меня интересует ваше мнение.

Стелла не принадлежала к числу поклонников отца Бернарда, хотя он славился своим умением очаровывать людей. Стелла в отличие от Брайана не питала неприязни к священнику, но относилась к нему подозрительно. Она не верила в Бога. Правда, в Него не верили многие из поклонников отца Бернарда.

— Что она сказала? — спросила Габриель.

Вопрос был вызван бездумной ревностью. Габриель часто впадала в бездумную ревность.

— Мы поговорили. Она говорила мало. Я говорил мало. Посидел. Ушел.

— Ей это было очень приятно.

— Не знаю.

Не разочарован ли отец Бернард, подумала Габриель, что ему не удалось ничего вытянуть из Стеллы. Брайан говорил, что священник вечно рыщет, пытаясь охмурить людей, попавших в беду.

— Насчет Джорджа… если вы хотите от меня услышать, как все было по правде, я не знаю, то есть я знаю только…

— О, по правде… кто же знает, как все было по правде… один только Бог.