Самая мерзкая часть тела

Кузнец от возмущенья даже растерялся. Зухны благородно разрешил Толе проглотить слюну и даже воздуха набрать для длинной гневной тирады. А вот ее исторгнуть не позволил. Не дал диск-жокею слова. В паузе между вдохом-выдохом подловил и с невыразимой гадливостью поинтересовался:

— Ну что, пархатый, последнее продал?

Перхоть

Сильно сказал. Настоящего племенного воробья, производителя выпустил. Чертов буратино. Три кило губ, сто граммов щек.

Жаль, Ванька Закс, Иван Робертович, не слышал. Еще один дятел, но белокожий, влажноглазый, с полупрозрачными, пшеничными прядками на голове. А ведь какая созвучность его самым сокровенным мыслям. Подозрениям и опасениям. Просто удивительное совпадение.

Ни раньше и ни позже. Как раз в тот самый вечер всеобщего аврала, когда стучали сапоги на лестницах общаги, пытался Ваня, по прозвищу Госстрах, открыть глаза товарищу. То есть, на самом деле, за полчаса до свистка — ноги еще заплетались, но голова уже была ясная-ясная. Телескоп. Говорил Иван, втолковывал Игорю Эдуардовичу. Мальчику из желтой и холодной слоновой кости. Командиру комсомольско-молодежной дружины, который влек его уверенно и строго к дверям родного дома.

— Ты, Кимка, можешь мне не верить, но эта сука, мордехай хитрозадый, так и знай, он спит и видит, как будет всем один, без нас, ты понял, заправлять и распоряжаться.

Сказал тогда, давно, душевно близкому Киму, а прозрел сейчас далекий и малопонятный Зухны. Впрочем, может быть, и ослеп. В черных глазах Лени звездочки. Это очевидно. А в голове, вполне можно предположить, молнии. Нехорошо его организму. Ужасно выглядит сочинитель многозначительных иносказаний.

Губы шевелятся. Пальцы то разогнутся, то согнутся, можно подумать, невидимую глину мнут. Или пытаются в кулак сложиться — железную гирьку. Да не получается. Резина.

Нет, нет, правильно опохмелившийся человек таким не бывает. Исключено. Просто невменяемый. Социально опасная личность. Псих.

Полная противоположность трезвому и рассудительному Толе Кузнецову. Абсолютная несовместимость. Ничего общего.

И тем не менее, еще совсем недавно они вместе выходили на сцену. Зухны, правда, прямо к рампе, к свету, к микрофону двигал. Шнуром гитарным сцену подметал. А Кузнецов сбоку располагался. Присаживался к инструменту на колесиках. Скромно опускался на винтовую табуретку, но знаки препинания в сумбурные Ленины тексты вставлял решительно и строго. Аккордами.

То есть в диск-жокеи Толя подался не так уж и давно. Президентом клуба с названием, достойным шкалы омметра или штангенциркуля, активным комсомольцем, организатором культурного досуга молодежи стал без года неделю тому назад.

А до этого хороший мальчик Анатолий буквально ходил по краю пропасти. Огорчал маму, деликатнейшую женщину, Иду Соломоновну. До форменного бешенства доводил папу, как кукиш незатейливого, Ефима Айзиковича. И все по одной единственной причине. Никак не мог освободиться от дурного влияния. Шел на поводу у своего товарища. Носатого, как дворник, и губастого, как бомж, Ленчика Зухны.

Такое вот недоразумение. Неверная экспозиция, неправильная обработка, молочно-кислая пленка, и ничего уже на фотке не разобрать. Остаются сплошные домыслы и несуразицы воображения. А ведь, на самом деле, было вот что.

По школьному коридору шел девятиклассник. Леня Зухны. Нескладный, тощий подросток с оцинкованным ведром. Края лизала холодная водопроводная вода. В кабинете номер 23 дежурного ждала тряпка и шестьдесят квадратных метров грязного пола. Все надо было делать быстро, потому что сегодня он договорился сменять книжку "Тайна двух океанов" на новые струны. В восемь тридцать в сквере у клуба КХЗ.

Цель была, и к ней надо было идти. А Леня вдруг остановился. Совершенно неожиданно, одолев лишь половину линолеумом выстланного пути. Да так внезапно, что воду из ведра пролил не только на химическую зелень цветочного узора, но и на фетровые черные ботиночки с замочками.

Из приоткрытой двери актового зала текла музыка. Черные и белые молоточки фортепиано ткали мелодию. Да какую! Немыслимую, невероятную.

Не может быть! До этой секунды у него, у Ленчика, ни с кем не водившего дружбы, не нуждавшегося в товарищах, скрытного и молчаливого, все, абсолютно все было свое. А уж эта мелодия, холодящая кровь, гусиными пупырышками вышивающая по коже, вообще принадлежала только ему. Ему одному и никому больше. В его голове жила, в его сердце стучала, удивительно ясная и отчетливая. Особенно в серой тишине полуденной коммуналки. Когда все уползли, убрались, сблевнули, а ты лежишь в пустой комнате, на холодной кровати с гитарой в руках. И синий дым «Стюардессы» танцует над твоими губами, как немая девчонка из города Ангелов.

Каждую ночь с начала весны Леня слушал радио. Прикладывал к уху телефон-наушник, укрывался с головой одеялом и начинал накручивать за миллиметр миллиметром на маховичок регулятора настройки. Впрочем, эта станция, эта волна приходила сама. Ее не удавалось вычислить, застолбить. Нужно было просто двигаться. Разведчиком перекатываться в темноте между окопами, где квакал шандунь, и блиндажами, в которых ухал айнцвай. И она зажигалась, эта чистая, поздняя звездочка. Рано или поздно начинала звучать музыка, одна только музыка, безумная музыка из сумасшедшего ниоткуда. И очень часто, неизменно, та самая песня. Словно медленная река, которая подмывает свои берега, для того лишь, чтоб на секунду, на миг, вспениться, закипеть и радугой вспыхнуть в грохоте камнепада. Неповторимая песня, как будто им, Леней, самим придуманная, сложенная и сыгранная.

И тут вдруг внезапное открытие. Оказывается, сокровенную гармонию взрыва здесь, в штрих-пунктирной, пионерской местности знает, по крайней мере, еще один человек.

А просто Толе Кузнецову очень нравился дворовый, с легким надрывом, звук общественного фортепиано "Красный октябрь". Его домашний благородный «Петрофф» так от души не смел и не умел. Поэтому, на репетицию школьного хора вместо урочной среды явившись в полоротый вторник, не удержался Толя. Стульчик придвинул и крышечку открыл.

Зухны же, пораженный, как был с ведром воды, так с ним на сцену актового зала и поднялся. Открыл не запертую Кузнецовым дверь и оказался за кулисами. Прямо за спиной большого картонного шахтера. Был пролетарий, а вышла гидра. Двухголовая. Но Толю смутил не ставший странным контур тени. Скрип половицы выдал гостя. Пианист обернулся и увидел глаза ровесника из девятого "В".

Они смотрели прямо, не мигая. Поверить не могли… Ну, надо же, тот самый паренек.

— А слова… — наконец спросил стоящий сидящего, — слова ты тоже знаешь?

— Нет, — ответил музыкант с приятной улыбкой, — а ты?

То есть заговора, интриг, гипноза не было. Просто у одного имелся старый приемник «Альпинист» с трещиной в корпусе, а у другого новенькая магнитофонная приставка "Маяк стерео". В тысяча девятьсот семьдесят шестом дополнительных рекомендаций судьба не требовала. Общая песня объединяла любые кровеносные системы.

Чудесная метаморфоза. А ведь еще недавно одна лишь безнадежность над горизонтом теплилась. Торчала, как гвоздь в зените. В шестьдесят шестом, когда на новогодней елке первый раз Толя и Леня пели дуэтом.