Эшби

Мои глаза, душа, все мои силы принадлежали Друзилле. Мы никогда не разлучались. Иногда сила моей любви к ней пугала меня. Когда Друзилла покидала меня на минуту, чтобы покопаться в шкафу или посмотреться в зеркало, я встречал ее вновь с бешено колотящимся сердцем. Тогда ее улыбка причиняла мне боль, еще большую боль я испытывал, улыбаясь в ответ.

Уже давно я мог ласкать ее, не опасаясь напугать или вызвать ее гнев, не опасаясь, что она будет вырываться или заболеет. Она слишком скучала, чтобы отказать мне в удовольствии. Я обрел своего демона, я верил в нее больше, чем в себя. Мне являлись видения прекрасных женщин, с наступлением ночи зажатых в ладонях темных дворов, прекрасных женщин, пятящихся к хранящим дневное тепло стенам домов. Я набрасывался на них, ветер вздымал пыль с мощеного камнем двора к нашим губам, все женщины города стонали, но я был царем.

В тринадцать лет моя жизнь виделась мне красной, с филигранным клеймом Сатаны. Я часто кричал об этом мадмуазель Фулальба; тогда она убегала в сад, и бронзовые булавки, которыми она закалывала волосы, высекали искры из стен. Все прятались, кони, сбросив седоков, скакали в поля. Мать вжимала Друзиллу в свой кринолин, отец закрывал на два оборота ключа дверь своей библиотеки. Я оставался один в ярко освещенной комнате; стены, мебель, картины бледнели и расплывались, теряя форму, я сам переставал отбрасывать тень. Зубы мои стучали, ветер хлопал ставнями, шевелил белые призраки комнаты, мой живот сжигало пламя, края оконных стекол индевели, и я прижимался к ним губами. Тогда все снова оживало, мадмуазель Фулальба вылезала из кустов, Друзилла — из кринолина моей матери, отец — из своей библиотеки.

Я вовсе не одержим, я непринужденно элегичен.

Когда Друзилла раздевалась передо мной, я весь дрожал, она дрожала тоже, я не помнил уже, кто она, как ее зовут, сколько ей лет. «Почему бы тебе тоже не раздеться? — спрашивала она. — Ты боишься?» Я смотрел на нее, не двигаясь. Втолкнув ее в ад, я оставлял ее одну за порогом. Вначале я даже развлекался, выбрасывая ее одежду из окна комнаты Венеры и закрывая ее там одну, голую. Тогда я приникал глазом к замочной скважине и смотрел, как она плачет посреди комнаты, прижав одну ладонь ко лбу, другую — к животу, потом подходит к окну, кружева портьеры касаются ее бедер и плеч, тут она заворачивается в ткань и воспроизводит танцевальное па.

Чуть позже эта уловка стала прелюдией к игре. Но однажды мадмуазель Фулальба застукала меня у двери Пылающей комнаты: Друзилла, ощущая себя желанной, похотливо прильнула к двери, так, что я чувствовал запах ее нагретого солнцем тела.

Мадмуазель Фулальба положила свою всегда холодную ладонь на мой затылок. Я закричал: «Не трогайте меня! Вы знаете, что вы мне омерзительны!» Она не ответила, и я выпрямился перед ней. «Вам только тринадцать лет, но вы уже сущий демон, — ее губы дрожали, кровь прилила к ее щекам, — да, да, демон, демон!» Она приказала отдать ей ключ от комнаты. За дверью Друзилла запела шотландскую колыбельную. «Дайте сюда этот ключ!» Из главной галереи, носящей имя Аполлона, доносился шум деревьев, похожий на шум воды. «Вы никогда не получите его, Фулальба!» Тогда она схватила меня за руку и запустила ладонь в карман моих серых фланелевых штанов. «Не трогайте меня, не трогайте меня! Как вам не стыдно?» Громко смеясь, я оттолкнул ее к стене; отцепившись от меня, она упала на мраморный пол. Когда я наклонился над ее лицом, она дернула шеей и одна из ее заколок расцарапала мне щеку. Друзилла замолчала, и мой смех угас. Мадмуазель Фулальба медленно поднялась и пошла прочь по галерее. Я открыл дверь. Друзилла, лежа на полу, напевала колыбельную, раскинув руки и ноги, обернув вокруг бедер оторванный от портьеры кусок ткани. Я подбежал и склонился над ней. Она улыбнулась, обхватила мою голову ладонями, поднесла ее к своим губам и стала слизывать с моей щеки кровь. Ее рот был красен, как хищная анемона.

Мы презирали гостей моей матери, богомолок и богомольцев, которые, дозволяй им это закон, с радостью секли бы своих слуг. Мы подкладывали усыпленных хлороформом больших пауков под шитые золотом скатерти, втыкали гвозди острием вверх в сиденья кресел, бросали жаб под столы. Через окошко в замковой башне мы наблюдали за прибытием гостей. Когда они выходили из авто, мы швыряли в них комья грязи, посыпали мукой, передразнивали их голоса. Мадмуазель Фулальба затыкала уши, мать падала в обморок, гости, отряхивая волосы, гримасничали, пытаясь изобразить улыбки. Придя в себя, мать робко выражала свое недовольство Фулальба, та поднималась, чтобы помыть нас и переодеть к обеду. Гвозди благополучно втыкались в праздные зады, жабы забирались на ступни, пауки лопались под скатертью. Мы с Друзиллой оставались безучастными. Раненные, дрожащие от испуга, с трудом сдерживая позывы рвоты, друзья моей матери заводили старую песню об ужасных новых нравах и временах, о вреде уравнения классов, разговоры, под которые бесстрастные слуги молча меняли блюда. Отец молчал, улыбался домашним, размышляя о библиотеке и своем прерванном труде.

~~~

Друзилла уехала в колледж. От меня же, по причине моего дурного глаза, отказались все директора, и я остался в Эшби под неусыпным наблюдением мадмуазель Фулальба. В первые дни я не желал ее видеть; Джонсон, наш садовник, приносил еду в мою комнату. Моя мать в салоне изливала душу пастору и испрашивала у него совета касательно моего образования. Я кричал, кидался на стены, кусал себе руки до крови. Голый, я извивался на полу. Я засыпал лишь под утро, когда в мутном ноябрьском рассвете фермеры, спотыкаясь, группками выходили из своих лачуг. Однажды, когда я наблюдал, как, тяжело шагая, они бредут к лесу, девочка в капюшоне, следующая за ними, обернулась ко мне, и, несмотря на туман, я увидел улыбку на ее бледном лице. Я не пожелал улыбнуться ей в ответ, но весь день я думал о ней и ждал ее с нетерпением. Назавтра, когда она проходила под окном, я помахал ей рукой. По ее лицу стекали капельки росы; волосы ее были светлы, она несла утро на своих плечах.

Я решил сдаться. Утром я спустился в галерею Аполлона; мадмуазель Фулальба подбежала ко мне и мертвой хваткой вцепилась в рукав моего пиджака. «Спокойно, Фулальба, — процедил я. — Я не собираюсь бежать».

Тут же из салона выскочила моя мать и обхватила меня руками; сопровождающий ее пастор начертал на моем лбу крест: «Святой отец, вы полагаете, что я одержим дьяволом?»

Он откололся от группы и выбежал в сад. Меня отвели в салон, зачитали мне письмо от Друзиллы: она счастлива в своем новом окружении и не спрашивает новостей обо мне.

Видя, что я перебесился, мать пригласила нескольких сыновей и дочерей окрестных аристократов. Дети явились в сопровождении своих гувернеров, те, под предводительством мадмуазель Фулальба, затеяли игру в прятки. Мы разбрелись по замку и по парку. Некоторые спрятались так основательно, что заблудились. С самого начала я обратил внимание на очень красивую девочку, от которой все держались несколько в стороне. После игры, когда мы сели за накрытый под кедрами стол, заставленный пирожными и гранатовым сиропом, я подошел к одинокой девочке, которой помогала есть и пить заботливая молодая гувернантка, и положил ладонь на ее загорелую руку. Другие дети удивленно уставились на меня. Я пригласил девочку прогуляться по парку. Гувернантка, несмотря на подаваемые ей знаки, отпустила нас.

Я увлек мою новую подружку под магнолии, хотел было взять ее за правую руку, чтобы помочь перебраться через канаву, и тут заметил, что у нее нет правой кисти. Сердце мое сжалось, и я принялся вслух проклинать мою мать и других детей. Девочка слушала меня молча. Во все время моего монолога тень мадмуазель Фулальба дрожала над водой канавы.

Мы побежали к оранжерее и там заперлись на ключ. Мы сели, прижавшись друг к другу, на деревянную скамью. Мадмуазель Фулальба стучала в стекло. Я встал, подобрал с земли рукоятку косы и резко открыл дверь. Мадмуазель Фулальба с криком метнулась прочь, обхватив руками голову. Я гнался за ней почти до канавы, где она едва не упала в воду, потом вернулся в оранжерею: девочка ждала меня, рисуя на утоптанной земле круги.