Стоиеновая певичка, или райский ангел

— Интересно, в каком зверинце ты воспитывалась. Прежде чем заговаривать с человеком, полагается представиться. Может, хотя бы назовёшь своё имя? — выпаливая эту тираду, я на всякий случай огляделась по сторонам, дабы убедиться, что поблизости нет Кэндзиро. Разумеется, в такое время ему нечего было здесь делать. Тем не менее мне почему-то не хотелось, чтобы он увидел меня такой. Для него я хочу оставаться пушистым зайчиком.

— Кахо Дзёдзима, — ответила девица.

— Так какого дьявола ты на меня взъелась?! Ну погоди, сейчас я тебя приголублю!

Это словечко отнюдь не подразумевает выражения собеседнику добрых, родственных чувств. На диалекте Кюсю оно означает «отвалтузить», «задать трёпку». Грозно выпучив и без того большие глаза, я двинулась на свою обидчицу и, приподнявшись на цыпочки, попыталась схватить её за грудки, но… руки мои ухватили воздух. Я несколько раз повторила этот манёвр, но, увы, результат оставался прежним: пальцы мои то сжимались в кулаки, то разжимались, как при игре в дзянкэн [22]. Мне попросту не за что было ухватиться, — ткань плотно облегала её грудь, пышную, как у европейских женщин. Должно быть, ареолы вокруг сосков у неё тоже нехилых размеров, величиной с печенье сэмбэй [23].

— Я пою джаз, — объявила девица. — Так что в подобных заведениях мне нечем поживиться. Как ни дери горло, такими чаевыми, как вас, меня не осыпают.

А-а, вот оно что! Значит, это та самая певица, которая выступала передо мной с песней «Звёздная пыль». Я ещё тогда подумала: «До чего неприятная особа!» — и забыла про неё.

— Ты сама виновата, — наставительно произнесла я. — С публикой надо держаться повежливее. Могла бы сказать: «Дорогие гости, позвольте мне спеть для вас то-то и то-то».

— Спасибо, просветила! Дура, неужели ты не понимаешь, что, когда поёшь джаз, всякие там поклоны до земли, на которые ты мастерица, не проходят?

— Но ведь ты сама выбрала джаз! Брось это дело, если чужой успех вызывает у тебя такую зависть.

— А вот и брошу! Причём, без твоих советов. Сегодня же… Больше они меня здесь не увидят!!

Девица разрыдалась. По щекам у неё катились слёзы, смывая толстый слой грима. Её лицо, похожее на мордочку барсучонка, как будто постепенно укрупнялось, и я уже видела перед собой взрослую печальную барсучиху. Она готова бросить петь. Сегодня же. Видимо, эта работа совсем её не кормит. Бушующий во мне гнев стал понемногу утихать, уступая место жалости.

— Вот, возьми от меня на прощание, — сказала я и, вынув из пачки первую попавшуюся банкноту, изящным жестом протянула ей.

Чёрт побери, меня угораздило всучить ей десятитысячную купюру. Разумеется, я растерялась, но заменить эту бумажку на тысячеиеновую было неудобно, так что мне оставалось лишь улыбнуться, изобразив на лице полную невозмутимость.

Улыбнувшись мне в ответ, девица взяла бумажку.

— Спасибо, — сказала она, в упор посмотрела на меня своими чёрными глазищами, а потом, не отводя взгляда, смачно высморкалась в мой подарок, после чего свернула испорченный дензнак трубочкой и спокойно сунула мне за пазуху. — Ну пока. Будь здорова, если сможешь.

Она повернулась и пошла прочь, цокая каблуками своих «хрустальных» башмачков. Я стояла с разинутым ртом, не зная, как всё это понимать. Вдруг в обшарпанном коридоре послышался бой часов. Уже одиннадцать!

Нашла время прохлаждаться!

Надо срочно переодеваться, иначе я не успею на последнюю электричку. В панике я принялась развязывать тесьму, скрепляющую пояс моего фурисодэ, но тут же спохватилась: ведь мне ещё нужно отдать музыкантам их долю от чаевых.

Я включила фен. Он был совсем старый, как всё в этой гримёрной, и еле фурычил. Порой из него даже выскакивали искры, поэтому я остереглась бы подносить его к волосам. Но сейчас он пришёлся как нельзя более кстати.

Так, готово.

Высушенная с помощью фена купюра выглядела не слишком презентабельно после соприкосновения с носом джазовой певицы, но это вряд ли отразилось на её покупательной способности. Что ни говорите, десять тысяч иен — это десять тысяч иен. С довольной улыбкой я покатала на ладони свернувшуюся трубочкой коричневатую бумажку, похожую на какой-нибудь экзотический южноамериканский плод.

Я проучу тебя, негодник!

Бас-гитарист сегодня играл ну просто из рук вон плохо. Очевидно, он стал музыкантом только для того, чтобы исполнять джаз, и ритм энка: цун-така-mamma — кажется ему слишком примитивным. Своими ритмическими наворотами он начисто испохабил песню «Ното, край родимый».

Пока я разрабатывала план мести, стрелки часов успели передвинуться на половину двенадцатого. Если я не попаду на поезд, уходящий в 11:45, всё пропало.

Чёрт побери!

Теперь я уже не успею переодеться. Придётся совершить марш-бросок, то есть мчаться на станцию прямо в кимоно, волоча за собой свою «громыхалку».

Гаара-горо-горо-горо-горо…

Под звуки бравурной мелодии, исполняемой моим чемоданом на цементном полу, я лечу по коридору, размётывая коленями полы своего кимоно. Комната оркестрантов находится в самом конце коридора. Я с силой толкаю дверь. Ансамбль в составе двенадцати человек, сняв смокинги и расположившись на циновках в своей убогой клетушке, смотрит по телевизору эстрадную программу.

— Извините за вторжение, — говорю я и кокетливо подмигиваю.

Ударник (он же — руководитель ансамбля) смотрит на меня с улыбкой — как видно, мой дурашливый тон пришёлся ему по вкусу. Я с опаской протягиваю ему экзотический южноамериканский плод — то бишь злополучную купюру:

— Это вам, поминальный пирожок.

Какое-то время он в недоумении разглядывает лежащую на моей ладони странную завитушку, а потом, сообразив, что это — денежная купюра, причём немалого достоинства, рассыпается не то смехом, не то серией междометий, выражающих одновременно и удивление, и радость. Тем временем бас-гитарист, опередив своего товарища, выхватывает у меня заветный трофей.

— Ну пока, — подмигиваю я на прощание и делаю им ручкой.

В миг повеселевшие музыканты, улыбаясь во весь рот, машут мне в ответ. Ну что, теперь мы квиты, господа? Кажется, я рассчиталась с вами за то напряжение, в котором вы держали меня всё это время. Как говорится, око за око. Шутка за шутку.

Выбежав из кабаре, я со всех ног помчалась на станцию Цуруми. Волосы выбивались у меня из причёски, но мне было всё равно. В ночном воздухе сеялась мелкая изморось, и асфальт покрылся тонкой плёнкой влаги. Я поняла это по звукам, издаваемым моим чемоданом. В сухую погоду он задорно грохочет: гара-горо, — поднимая колёсами облачка пыли. Когда везёшь его по чуть мокрому тротуару, он звучит на октаву ниже: гонгоро-гонгоро. Ну а под дождём выдаёт уже совсем иные вариации: дзутягоро, дзяригоро, бисягоро, — в зависимости от того, тащу я его по грязи, по гравию или по лужам.

Милый мой спутник, дорогая моя громыхалка. Куда бы ни потащила тебя твоя малохольная хозяйка, ты безропотно следуешь за нею.

Я попадаю на оживлённую улочку. Над мангалом, в котором жарят якитори [24], поднимается жирный чад. Я чувствую, как он вместе с пряным запахом соуса въедается в мои надушённые волосы. Отражаясь в мокром асфальте, мигают неоновые вывески. На ведущей к станции дороге тут и там виднеются золотистые кружочки. Что это — обронённые кем-то монеты?

Обычно я не очень-то концентрируюсь на окружающем пейзаже и вижу всё словно сквозь дрёму, но сейчас моё зрение работает как наведённая на фокус хорошая видеокамера.

Похоже, это плевки.

То, что я приняла за монеты, щедро высыпанные на дорогу, оказалось банальными плевками. Вот так всегда. Вечно вместо плевков мне чудится золото. Я везу чемодан, ловко лавируя между сгустками слизи.

Вперёд. Вперёд. Главное — не испачкать колёсики моей громыхалки. Вперёд. Вперёд. До самого дома.