Год Барана. Макамы

— А что было дальше? — спросил Тельман, когда тишина стала слишком долгой.

Водитель тронул ладонью Тельмана: дай человеку помолчать.

— Дальше — жизнь. Мать — на пенсию. Бабка помучила еще годик для порядка и — на Боткинское; взял на работе отгул, объяснил причину. “Сколько лет было?” — “Восемьдесят”. — “Ну, такой возраст, это не похороны, а свадьба”.

— Да, так говорят, — сказала Принцесса.

— Ну, справили ей эту “свадьбу”, стали жить. Мать, то ли от этой смерти, то ли от своей пенсии, совсем скисла. Лежит, уткнется в Дрюона. Давай, говорю, собаку заведем. Как люди, как соседи. Она вроде согласилась, да-да. Через день кота притащила: “Вот!..”

— А с работой как? — спросила Принцесса.

— Работал. Работа была, а платили как... Бизнесом пробовал заниматься.

— Тогда все пробовали, — сказал водитель.

Москвич промолчал.

— А туда вас больше не вызывали?

— Куда?

— Туда! — Водитель ткнул пальцем вверх, в черную пустоту.

Из черной пустоты иногда звонили. Интересовались. Но поработать не звали. Своих тружеников хватало. Москвич до белизны в пальцах сжимал трубку.

“И хорошо, что не зовут”. Пнув тумбочку с телефоном, шел в ванную. Закрывался, проверял в зеркале язык.

Спасался женщинами. Первая была на пять лет старше, обучила его разным чудесам. Чудеса скоро надоели. Потом вторая, третья. Сбился со счета. Считал себя страстным.

Наверх не звали. Звали к каким-то бизнесменам, за вознаграждение. Кто-то из прежних друзей этим и питался. Один раз рядом притормозил Мерс, выставилась воробьиная голова Лаврика.

“Ну да, бизнесмены, — говорил Лаврик, подвозя его. — А какая разница? Половина — наши же, бывший райком-горком. Теперь бизнесмены. Разница, что ли?”

Лаврик ерзал за рулем и оглядывался. На прощание сунул влажную лапку:

“Ну, смотри. Потеряешь квалификацию. С твоим языком я бы…”

Нежно погладил Мерс, оставляя туманный след на лаке.

Москвич вышел ночью на кухню, щурясь от электричества.

Мать скатывает ватман. Остановилась, посмотрела.

“Наверху у этих дети дикие, вчера всю ночь мне по мозгам бегали”.

Москвич отпилил себе пол-яблока.

“Недавно в “Даракчи” рецепт хороший встретила”.

Натянула на рулон резинку для волос.

“Салат "Юрагим"1. Сердце промыть, очистить от жилок…”

1 Мое сердце (узб.).

Москвич с половиной яблока в зубах направился из кухни.

“Хоть бы поговорил с матерью!”

“О салате?”

“А хоть бы и о салате!.. Хоть о салате. Не для себя ж одной готовлю”.

“Я хочу спать, ма!”

“Иди, спи! Дрыхни. Ни денег, ни квартиры, ни продуктов. Только салаты из всякой дряни... Вот что. Хочешь, сиди здесь, я не могу. Завтра же в российское посольство пойду узнавать. Иди, говорю, спи, что встал...”

Салат “Юрагим”.

Сердце промыть, очистить от жилок и отварить в подсоленной воде.

Нарезать небольшими брусочками 1 огурец, 2 помидора, 80 г. сыра, 4 вареных яйца. Уложить в салатник, украсить зеленью.

Приготовить соус. Смешать майонез с хреном и лимонным соком.

Полить соусом.

В Москве он не прижился. Несмотря на любовь. Ни первое время, ни второе. Спасался женщинами. Они все варили готовые пельмени; пельмени серыми розами плавали в кастрюле на огне. Иногда лопались, выплывал комочек фарша, кувыркался в кипятке.

Прошелся по ташкентским друзьям. Здесь пельменями не мучили, пару раз утешили пловом, жирным, с водкой, вышибающим ностальгическую слезу. Москвич всматривался в лица, потом в тарелку остывающего плова. “Еще добавку?..” — “Да нет, пойду скоро”. Уходил, его иногда провожали. Курили на платформе какой-нибудь Чухлинки-Пухлинки. “Послушай, Сева, почему все так?” — “Как?”.

Нырял в электричку, семечки, пиво. Ташкентские друзья таяли на платформе, сутулились, бежали под дождем по делам. Менялись, разводились, поправлялись, садились на диеты, на иглу, на пластмассовый член, летом летали за солнцем в Анталию, переставали поддерживать связи. “Давайте, все соберемся...”, Москвич доклевывал остывший плов. Да, классная идея. Да, собраться, вспомнить. Да, хорошо. Конечно...

Постепенно он сам перестал встречаться с ними. Иногда звонил. Они ему несколько раз помогали. Протягивали руку, хлопали по когда-то мускулистому плечу. Не хандри, старик! “Давайте все соберемся, что ли...” “А кто — все?”

Он переставал звонить. Зачем. Кто уже устроился, раскрутился, оброс новыми привычками, связями — таким он был не нужен. Другие — серые, с гнилой пивной отрыжкой и перьями на грязном свитере — были не нужны ему… Он ехал в электричке, в животе шла известная любому ташкентцу диалектика плова и водки. Выходил на станции, хватал пиво, будет еще хуже, мать будет принюхиваться, а что принюхиваться, будто ее кошки ландышами пахнут.

Спасали женщины. В них можно было честно вдавить, зарыть, утрамбовать все свои неудачи. И глотать пельмени. Которые иногда ему даже нравились. Особенно если захрустеть их соленым, в лягушачьей кожице, огурцом.

Забрезжила работа. Его помнили по практикам, да и ташкентские обкомовские, которые сюда вовремя катапультировались, тоже не забыли. Один раз столкнулся нос к носу — буквально — с Вано из Тбилиси. “Я пока не в Тбилиси, — рассказывал Вано, потирая орлиный нос, — они же там только на словах демократы, а объекты у них те же самые; хорошо хоть брить стали, у американцев научились...” Вано был пьян и щедр, все порывался снять для Москвича проститутку и так поцеловал его на прощанье, что Москвич забеспокоился за свой шатавшийся передний зуб.

Нет, работа была. Купил двушку, для матери и сестер; сам снимал студию возле Белорусского: вся клиентура в центре. Экзистенциальные проблемы заглушал футболом, по четвергам розовел в сауне. Наметилась машина; он знал, что это будет Мерс. Иногда отправлялся осматривать достопримечательности. Музей Ленина, Кремль, Дворец съездов, Выставку достижений народного хозяйства ва бошка ажойиб жойлар. Вдыхал горьковатый ветер метро, грибной воздух Подмосковья. Ташкент не то чтобы отпустил его, но слегка ослабил свои смуглые пальцы на его горле…

И тут грянул август. Да, тот самый. Он стоял перед банком, в руках была бутылка, и почему-то пустая. Потом он помнил, что ехал в метро, еще одна бутылка каталась по вагону. Сбережения исчезли. Долги, которые он делал и о которых почти забыл, стали, наоборот, осязаемы, как телефонная трубка, когда он разговаривал с наезжавшими кредиторами. Клиентура рассеялась. Звонил им. Долгие гудки. Или голос секретарши. Или автоответчик. Нет. Уехал. Не будет. Абсурдное: “Что-нибудь передать?”

“Передайте, что подыхаю...” — говорил в серое, варикозное осеннее небо, стоя на балкончике своей студии. Уже не своей. Три дня, чтобы освободить — платить нечем. Да и зачем теперь студия? Завтра шмотки к матери. Она уже героически ждет его и обещает соорудить свой фирменный “Юрагим”.

И тогда он встретил Куча.

В районе Полянки. Рассекая лужи, подрулила машина с посольскими номерами. Вышел квадратный человек и замахал ему.

Москвич настороженно подошел, показалось — кредитор…

И уткнулся лбом в выбритый подбородок друга.

Потом сидели в японском ресторане, глотали морских гадов. Москвич намекал на плов, Куч обещал плов завтра, а сегодня... “Знаешь, старик, я тут подсел на японскую кухню...” Японская кухня оказалось слишком японской. От сакэ тело стало теплым и резиновым. Осьминог все не разжевывался, и Москвич сонно озирал окрестности в поисках салфетки, чтобы незаметно сплюнуть. Куч клацал палочками и рассказывал о себе. О себе нынешнем: холеном, с чуть ослабленным желтым галстуком. С часами, поблескивавшими в японском сумраке ресторана.

Москвич, освободив, наконец, рот от осьминога, спросил про Афган.

Куч подцепил креветку, искупал ее в соевом соусе.