Избранное

— Поэты, они друг про друга всегда ужасно горячатся, — сказал Рональд. — У них, видите ли, очень личное отношение к поэзии.

— О чем это он там у нас говорит? — сказала Цунами. — Ах, он про мистера Мэннеринга, вот он о чем. Нет, Рональд, мы не про мистера Мэннеринга разговариваем. Мистер Мэннеринг ушел, с ним дело прошлое. Мы перешли на другие темы.

Когда они поднялись уходить, Годфри почувствовал, что сзади его толкнули под руку. Обернувшись, он увидел перед собой Гая Лита, скрюченного над клюками; его кругленькое детское личико было снизу искоса обращено к нему.

— Сняли пенки с похорон? — спросил Гай.

— Как то есть? — сказал Годфри.

Гай кивнул на оттопыренный карман Годфри с пирожными.

— Угощение для Чармиан?

— Да, — сказал Годфри.

— А Чармиан как вообще себя чувствует?

Годфри успел немного оправиться.

— Она в отличной форме, — сказал он. — Очень печально, — добавил он, — видеть такое человеческое несчастье. Ужасно, должно быть, когда не можешь передвигаться на своих двоих.

Гай хохотнул. Он продвинулся поближе к Годфри и чуть не ткнулся носом в его жилет.

— Ничего, любезный друг, — сказал он, — я в свое время напередвигался. И был не в пример прытче прочих.

По пути домой Годфри выкинул пирожные из окна машины. Ну вот зачем человеку эти чертовы лакомства? — подумал он. Они человеку совершенно не нужны, ему почти что нипочем скупить всю сегодняшнюю лондонскую выпечку — чего другого, а денег хватает. Зачем же человек их пихает в карман? Нет, не понять.

— Я был на похоронах Лизы Брук, — сказал он Чармиан, оказавшись дома, — то есть, точнее говоря, не на похоронах, а на кремации.

Чармиан помнила Лизу Брук, и недаром.

— Боюсь, что ко мне лично, — сказала Чармиан, — Лиза бывала не слишком доброжелательна, но это она себя показывала не с лучшей стороны. Есть такие натуры, у которых благородство души проявляется лишь с близкими по духу, однако…

— Гай Лит тоже был там, — сказал Годфри. — Почти что конченый человек, на двух клюках.

— Ой, какая он был умница, — сказала Чармиан.

— Умница? — переспросил Годфри.

Глядя на физиономию Годфри, Чармиан по-старушечьи скрипуче хихикнула в нос.

— Я как раз совершенно решил в свое время кремироваться, — сказал Годфри. — Так опрятней всего. Кладбища, они загрязняют водопроводную воду. Самое лучшее — кремация.

— Ох, я так с тобой согласна, — сонно сказала Чармиан.

— Нет, ты со мной не можешь быть согласна, — сказал — Католикам не полагается кремироваться.

— Ну, я в том смысле, что ты вообще-то прав, дорогой Эрик.

— Я тебе не Эрик, — сказал Годфри. — И никак ты не можешь думать, что я вообще-то прав. Спроси у миссис Энтони, она тебе скажет, что кремация не для католиков.

Он приотворил дверь и настоятельно позвал миссис Энтони. Та со вздохом явилась.

— Миссис Энтони, вы католичка или как? — спросил Годфри.

— Да, католичка. Только у меня там на огне стоит.

— Вы в кремацию веруете?

— Ну как, — сказала она. — Особенно-то не хочется, чтобы тебя вот так — раз-два — и запихнули в печь. Я как-то считаю, что это в общем…

— Не важно, как вы это в общем считаете. Ваша церковь говорит вам прямо, что это не полагается. Церковь ваша не велит вам кремироваться, в чем все и дело.

— Да я же и говорю, мистер Колстон, чего тут приятного, ежели…

— Приятного, ежели… Да не в том речь, что вам ежели приятно. У вас выбора попросту нет, вы хоть это понимаете?

— Ну, я и всегда-то считала, что лучше похоронить по-хорошему, всегда мне, знаете…

— У вашей церкви такой порядок, — сказал он, — что вы кремироваться не имеете права. Вот несчастье с женщинами, своего же порядка не знаете!

— Понятно, мистер Колстон. Там у меня что-то на огне стоит.

— Я верую в кремацию, а вы нет… Чармиан, ты против кремации, слышишь?

— Да, Годфри, я против.

— И вы тоже, миссис Энтони.

— Слушаю, мистер Колстон.

— Это дело принципа, — сказал Годфри.

— А то как же, — сказала миссис Энтони и удалилась.

Годфри сделал себе виски с содовой покрепче. Он достал из комодика коробок спичек, свежее лезвие и принялся за работу, тщательно расщепляя надвое каждый тонкий древесный стерженек: в итоге спичек становилось два коробка. Время от времени, почти не отвлекаясь от работы, он со вкусом прихлебывал виски.

Глава четвертая

Родня Лизы Брук устроила поминальное чаепитие в кафе потому, что Лизин хампстедский кирпичный коттеджик остался жилищем миссис Петтигру, бывшей экономки Лизы. Кстати же выяснилось, что Лизино состояние почти целиком завещано было все той же миссис Петтигру, считавшейся среди родных черным ангелом в жизни Лизы. В этом своем предположении они были, как это часто бывает, странным образом правы, хотя породившие его подозрения все были неверны. Подозревая такое и сякое влияние миссис Петтигру на Лизу, они надеялись по возможности оспорить Лизино завещание, поскольку Лиза, составляя его, не пребывала в здравом уме и находилась, по-видимому, под сомнительным влиянием миссис Петтигру.

Само то, как оформлено завещание, доказывали они, свидетельствует о ненормальности Лизы в процессе его составления. Составлял завещание отнюдь не юрист. Это был всего лишь исписанный листок бумаги, заверителями выступали уборщица Лизы и дочь уборщицы. За год до смерти Лизы практически все ее состояние было завещано «моему мужу, если он переживет меня, или же моей экономке, Мейбл Петтигру». Между тем, как заявляли родственники Лизы, ни о каком живом муже речи быть не могло. Старый Брук вообще давно скончался, да и развелась с ним Лиза еще во время той, Большой войны. Она явно была не в себе, доказывали родственники, раз упоминала о муже. Поэтому, настаивали они, данная бумажка законной силы не имеет. Но увы, их юристы не видели в ней ничего незаконного; единоличной наследницей явно оказывалась миссис Петтигру.

Цунами Джопабоком была в ярости.

— Рональд и Джанет, — говорила она, — являются, как ни крути, живыми наследниками. Мы будем бороться. Если бы Лиза была в здравом уме, никогда бы она не придумывала себе мужа. Наверняка миссис Петтигру подчинила Лизу своему влиянию.

— Ах, у Лизы всегда ведь какие-нибудь глупости были на уме, — отважился заметить Рональд Джопабоком.

— Ты, уж известно, любому делу помеха, — отрезала Цунами.

Поэтому-то и было сочтено разумным покамест не переступать порога Лизиной виллы «Гармония» — это во-первых, а во-вторых — пригласить миссис Петтигру на поминальное чаепитие.

Все это дама Летти объяснила мисс Тэйлор, которая всякого нагляделась за долгое время в услужении у Чармиан. Дама Летти как-то незаметно привыкла за последние месяцы выкладывать все мисс Тэйлор. Сверстницы Летти, те, что живо памятовали ее окружение, либо утратили память, либо оказались в закрытых богадельнях вдали от города; и так это было удобно, что мисс Тэйлор здесь, в Лондоне, что есть с кем все обсудить.

— Видите ли, Тэйлор, — говорила дама Летти, — они всегда недолюбливали миссис Петтигру. А между тем миссис Петтигру замечательная женщина. Я вот надеялась приставить ее к Чармиан. Но конечно, тут Лизино наследство, зачем ей работать. Ей, должно быть, за семьдесят, хотя она-то, конечно, говорит… Ну, говори не говори, а с Лизиными деньгами…

— Для Чармиан она никак не годится, — сказала мисс Тэйлор.

— Ох, подумавши, так, по-моему, Чармиан нужна твердая рука, если мы хотим оставить ее дома. Иначе придется отдавать ее в богадельню. Вы, Тэйлор, и представить не можете, как с ней мучается бедный Годфри. Что может, он, конечно, все делает. — Дама Летти понизила голос. — И знаете, Тэйлор, тут возникает проблема уборной. Нет возможности целиком свалить ее на миссис Энтони. Выходит так, что утром Годфри таскает горшки. Он не привык к этому, Тэйлор, он совершенно к этому не привык.

Выдался теплый сентябрьский денек, и мисс Тэйлор вынесли на террасу лечебницы Мод Лонг. Колени ее были укутаны одеялом.