Люди в голом

Женя почесал в голове.

— Мда… — промычал он после долгого раздумья. — Сам не знаю, почему так получилось. Ну ладно. Я тебе, Андрей, тогда сейчас другой цикл стихов почитаю, португальский.

Я мысленно застонал.

Из португальского цикла мне запомнилось только начало. Если в предыдущем цикле централизующим образом была испанская гитара, то здесь ту же роль выполняла уже сигара, по всей видимости, португальского происхождения:

Но вернемся к Андрею Борисову.

Он в отличие от Жени Гибайло никогда не читал мне своих стихов.

Особенно тех, что были написаны в минуты жизненных катаклизмов. Но в эти мгновения он сочинял их с удвоенным неистовством. И посвящал девушкам.

И вот одна такая девушка его бросила.

В этой ситуации Борисов повел себя так, как все: он решил утопить свое горе в алкоголе. Шел третий час ночи. Борисов пошел на кухню. Достал из холодильника бутылку водки. Разложил докторскую колбасу. Залпом выпил два стакана. Поморщился. Крякнул и закусил. А через десять минут сделался пьян и принял единственно верное решение — уничтожить все свидетельства былой любви.

Стоял февраль.

Борисов поспешно надел ботинки. Натянул старую лыжную шапку. Набросил на плечи драную зимнюю куртку. Потом сгреб со стола бумаги со стихами, посвященными даме сердца, и, прижав их к груди, кинулся вон из дому. Помойка, куда он побежал выбрасывать стихи, находилась в соседнем дворе.

Через десять минут Борисов вернулся посвежевший и помолодевший. С прошлым было покончено навсегда! Он не успел раздеться, как в душе его поселилась какая-то беспричинная тревога. Она крепла и разрасталась. Борисов в растерянности прошелся по комнате, и вдруг его осенило! Вместе со стихами он выбросил куски курсовой работы, которые должен был завтра показать научному руководителю. Борисов тяжело опустился на диван. Потом уныло поплелся на кухню. Там он снова выпил. И что же? Алкоголь вновь вернул ему надежду. Хлопнув входной дверью, он поспешил обратно на знакомую помойку. Бумаги мирно лежали почти на самом дне одного из баков среди объедков, пустых пластиковых бутылок и прочего мусора. Борисов был пьян, но все-таки после нескольких неудачных попыток сумел до них дотянуться. Среди стихов, в самом деле, оказались куски его курсовой.

И тут сзади раздался гул мотора. Борисов не придал этому никакого значения — он лихорадочно просматривал бумаги.

Это был милицейский «газик». Зажглись фары. Машина подъехала к помойке.

Из нее вышел милиционер. Он увидел грязно одетого маленького человечка, копошащегося в помойном баке. На всякий случай захватив из кабины резиновую дубинку, он к нему приблизился и крикнул:

— Эй ты! Ты чего здесь ищешь?

Борисов поднял над помойным баком свою рыжую бороду и, глупо ухмыльнувшись, сказал заплетающимся языком:

— СТИХИ!!

Человек, который в три часа ночи ищет на помойке стихи, просто обречен провести ночь в участке.

В 1992 году Борисов исчез из моей жизни. Потом через год он позвонил и сказал, что зайдет в субботу. Прошло четырнадцать лет. Борисов так и не зашел.

А Женя Гибайло работает генеральным директором одной международной компании.

Университетские туалеты

Когда я был студентом и мучился со своим дипломом, мой однокурсник Илья Утехин написал статью о семиотике надписей на сигаретных пачках. Статья эта вызвала бурный интерес у питерских этнологов-структуралистов и широко обсуждалась.

Когда я узнал об этом, мне сделалось грустно. Я испытал нехорошее чувство зависти.

Нормальные люди, думалось мне, изучают всякие интересные вещи, пишут о чем-то, составляют графики, таблицы. А я занимаюсь никому не нужным Томасом Элиотом.

Да кто он вообще такой, этот «элиот», чтоб им заниматься?! Литературный хлам…

В конце концов, любая пачка сигарет смотрится весомее. Даже «Союз—Аполлон».

Мои грустные размышления неожиданно прервал телефонный звонок.

— Здравствуй, Андрей-гонорей! — раздался в трубке голос Мити Калугина. Митя учился на два курса старше и теперь работал переводчиком.

— Привет, — уныло сказал я.

— Чего это ты не весел, чего хуй повесил? — бодро продолжал Калугин. — Надо встретиться и побухать!

— Не могу.

— Почему не можешь? — удивился Калугин. — Триппер, что ли, лечишь? Подцепил где-то гонорняк с гармышем?

Выражение «гонорняк с гармышем» я услышал в своей жизни впервые, но, тем не менее, о его значении сразу же догадался.

— Нет, — говорю. — Откуда? У меня и девушки сейчас нет.

— Пидором что ли стал?!! — удивленно спросил Калугин.

— Нет, ну что ты…

— Ну, стал и стал, — продолжал Калугин примирительно. — Чего тут стесняться? Кто сказал, что это плохо? Я против них ничего не имею. Мне только не нравится в них одно то, что они пошли на компромисс с природой.

— Митя! — возмутился я. — Я вовсе не стал… гомосексуалистом. Просто мне не хватает настоящей и большой любви.

— От настоящей и большой любви, — с назидательным ехидством сказал Калугин, — бывают либо дети, либо сифак. Это, практически, одно и то же. Потому что в обоих случаях попадаешь на бабки. В твоем возрасте пора бы уже кое-чему научиться, а то всю жизнь будешь всякой херней страдать, как какой-нибудь скунс.

— Почему скунс? — удивился я.

— Сам будто не знаешь почему. Ты мне две недели назад обещал, что мы сядем переводить роман Джойса «Поминки по Финнегану». Да или нет? Я подготовился, достал словари. Слышишь! Словари достал, винища купил… И что? Твоя тупая морда так и не появилась в моей квартире. Ты джойсовед или пидор сортирный, в конце концов?!!

— Митя! — застонал я. — Может, чем-нибудь другим займемся? «Поминки по Финнегану» ведь очень сложный текст. Там двадцать шесть языков перемешано. Слова какие-то странные. Не слова, а гибриды…

— Если бы Джойс такое услышал, — торжественно сказал Митя, — ты от него сразу получил бы в грызло. Мы просто обязаны перевести этот роман. Представляешь, — тут в его голосе зазвучали романтические интонации, — переведем, и у нас будет все: слава, деньги, бабы…

— Бабы мне не нужны…

— Бабы всем нужны! — перебил меня Калугин. — Нет, я чувствую, ты все-таки стал гомосексуалистом. Не отнекивайся!

— Ну, хорошо, — сказал я. — Допустим, они нужны. Но прославиться можно как-нибудь иначе.

— Как, например?

— Ну, вот Илья Утехин написал статью о семиотике надписей на сигаретных пачках.

Калугин на секунду замолчал, а потом объявил мне:

— А ты напиши статью о семиотике застегивания ширинки с подзаголовком «Наш ответ Илье Утехину». Всем понравится. А потом за перевод сядем.

— Митя! Мне некогда! У меня диплом по Элиоту!

— Неприятное ты существо, жирмуноид, — резюмировал наш разговор Калугин. — Неприятное и фекальное.

Послышались короткие гудки.

Я положил трубку и снова задумался.

Может, и впрямь бросить Элиота и обратиться к чему-то более жизненному. Или необычному. К тому, что находится рядом и о чем не говорят.

Подумать, например, о ковырянии в носу. Марсель Мосс сочинил в свое время эссе о плевке. А о ковырянии в носу никто написать так и не сподобился.

Или вот Фуко, например. Написал же он историю психов. И что? Стал знаменит. Калугин показал мне однажды книгу, написанную каким-то французом, последователем Фуко. Книга называлась «История экскрементов». Мне очень понравились сама идея книги и ее название. Оказывается, даже у говна есть своя история.