Четыре танкиста и собака

Густлик потянулся, отложил ложку и подошел к крутой лестнице, ведущей на наблюдательную вышку.

— Томек, хочешь добавки? — задирая вверх голову, спросил он.

— Нет.

— Видишь чего-нибудь?

— Ничего.

Елень вернулся к столу.

— Швабам в подвал отнести?

— До утра попостятся, — решил Кос.

— Конечно. А теперь у нас еще есть время. — Елень начал загибать пальцы левой руки: — Обед был…

— Ужин, — поправил Кос.

— Ужин я еще съем, вот отдохну только. Значит, обед был, на голову не капает, наши все ближе…

Когда западный ветер стихал, из-за Одера отчетливо были слышны не только залпы орудий, но и треск стрелкового оружия — словно кто семечки на горячей сковородке поджаривал.

— Только бы не пришли, — вздохнул Кос.

— Не придут. У них эта специальная подрывная команда — святая святых.

— Даже если они и догадаются, то можно защищаться, пока артиллерия или танки стену не развалят.

— А «Рыжего» нет, — произнес Саакашвили.

С минуту все молчали. Янек положил механику руку на плечо и тряхнул его.

— Гжесь, не надо. Выживем — будет другой.

Густлик встал, расправил плечи.

— Пойду выкупаюсь. — Взял с окна большой кусок коричневого мыла и положил в карман. — Когда мы топали через поле — стыдно сказать, куда мне грязь заползла.

— В воду сразу после обеда?

— Не после обеда, а перед ужином. Снимите все грязное, я вам выстираю.

На дне шлюза царил полумрак. Мелкие брызги воды, поднимаемые взмахами рук, серебрились под лучами проникавшего света. Плеск волн, ударявшихся о стены, повторяло глухое эхо.

Переплыв водоем по диагонали, Елень ухватился за стальной прут и, опустившись по шею в воду, отдыхал. Он заметил, как из стены бьет тонкая струйка и крутой дугой падает вниз, подчеркивая огромную силу воды, запертой воротами шлюза.

Густлик представил себе эту силищу, и на мгновение ему сделалось не по себе. Он нырнул поглубже. Когда собрался вынырнуть, неожиданно обнаружил на небольшой глубине у ворот шлюза несколько замаскированных тяжелых фугасов, соединенных толстой проволокой. Вынырнув немного в стороне, он заметил комплект тротиловых шашек, прикрепленных к стальным распоркам ворот. Измерил на глаз расстояние до баржи, стоящей в противоположном углу, и легко, чтобы не зацепить провода, оттолкнулся ногами от ворот и поплыл на спине, ритмично работая руками.

С борта баржи свисала веревочная лестница. Елень вылез по ней из воды и, шлепая по палубе босыми ногами, проверял, не высохло ли обмундирование, которое было развешено на причале. Неприятно заскрежетал стальной крючок в каменной стене.

— Тоскливо скрипит, — проворчал он.

Насвистывая, Густлик старательно намыливался и думал о том, что, когда вернется к своим старикам и будет рассказывать о своих приключениях на войне, ему, наверное, не поверят. Да и рассказ может выйти не больно красивый. Вот хотя бы сегодня: были на волосок от смерти, потом захватили важный объект в тылу врага, но вместо того чтобы сидеть с оружием наготове и распевать национальный гимн, размахивая красно-белым флагом, он намыливается и черт знает что насвистывает. Решил и про стирку, и про купание не рассказывать.

Зачерпывая ведром воду, он начал лить на голову одно ведро за другим, чтобы сполоснуться. Мыльная вода стекала на доски, просачиваясь в трещины. Слышно было тихое журчание. Каждый звук отдавался эхом, и это усилило отчаянный крик снизу:

— Ты что, другого места не мог найти, идиот?

Густлик от неожиданности выронил ведро и отскочил за рулевую будку. Кто этот немец, который называет его идиотом и недоволен тем, что здесь, а не в другом месте он моется?

После короткого замешательства он пришел в себя, прикрыл бедра полотенцем, схватил короткий багор и соскочил вниз, под палубу.

Здесь лежали открытые и закрытые ящики с боеприпасами, фаустпатронами, но никого не было. На корме он заметил дверь, закрытую на засов. Рванул ее и скомандовал:

— Выходи!

Из-за двери высунулся немец в мундире, без ремня, облитый мыльной водой. Он поднял руки, увидев направленное на него острие багра.

— Обер-ефрейтор Кугель, — испуганно отрекомендовался он.

— Ты взят в плен, — сказал Елень. — Не надо было снизу подглядывать, тогда мыло не попало бы тебе в глаза.

— Яволь, герр… Но я не знаю этой формы…

— Марш! — Елень выгнал его на палубу. — Я тебе покажу, что это за форма. Кругом! Смирно!

Немец послушно повернулся кругом и встал по стойке «смирно», а Густлик за его спиной быстро надевал гимнастерку и натягивал брюки, изучая взглядом металлические ступеньки на стене шлюза и соображая, как отсюда выбраться. Сокрушенно подумал: как же рассказывать этот эпизод? Опустить намыливание и ополаскивание? Тогда почему, спросят, этот Кугель не высидел под палубой и обнаружил свое пребывание криком?

У входа в сени, у самого стола, за которым обедали, сидели в нижнем белье вымывшиеся Янек с Григорием. Они чистили и проверяли оружие, набивали магазины автоматов.

— Трудная мелодия. Напой еще раз, — попросил Кос.

Саакашвили повернул голову и тихо запел:

— Картвело тхели…

Янек подпевал ему, стараясь правильно произносить слова.

— Слова трудные.

— Ты думаешь, для меня польские легче? Пшепрашам, попроше, пшиноше… Трудные, но красивые. Твои — как свист сабли, рассекающей воздух, мои — как крик орла в горах.

— Ну наконец-то! — смеясь, Янек схватил его за плечи. — Ты опять прежний Саакашвили, а не выжатый лимон.

— Посмотри, — сказал Григорий, показывая во двор.

По дорожке вокруг клумбы шел немец в мундире, без ремня, и в поднятых руках нес мокрые брюки и куртки. За ним шагал Густлик с багром в правой и двумя фаустпатронами в левой руке.

— Не было шестого, а он есть, — торжественно объявил он. — Не искал — сам нашелся.

— Где он был?

— Закрылся в складе на барже. Там гора боеприпасов и этого добра. — Он положил на стол «трофеи».

— Теперь нам и танк не страшен, — успокоился Янек.

— Может, провинился, и обер-лейтенант посадил его под арест? — добавил Елень.

— Почему не в подвал?

— Не знаю. — Он повел плечами, кончая развешивать на веслах выстиранную одежду, которую подавал ему пленный. — Но если его спросить, он скажет. Опусти руки, — жестом показал ему Елень и начал представлять Косу: — Обер-ефрейтор…

— Обер-ефрейтор Кугель, — быстро добавил тот. — Я из подрывной команды «Хохвассер».

Кос встал и, не выпуская из рук автомата, в который вставлял магазин, подошел к пленному, всматриваясь в его отекшее лицо и выцветшие глаза, за очками в деревянной оправе. Во взгляде сержанта было столько презрения, что обер-ефрейтор отступил на шаг и ударился о ручку весла.

— Янек… — Густлик легко толкнул командира. — Ты его знаешь?

— Нет.

— Так почему ты на него так смотришь?

— Глупый Кугель застрелил пуделя. Понимаешь, этот Кугель мужского рода. Этот шкуродер застрелил собаку.

— Не застрелил, — по-польски ответил пленный. — Не застрелил, ошибка, — повторил с твердым акцентом, но правильно. — По-немецки это значит «сделать ошибку», так же как по-польски «быка стшелич». [30]

— По-польски говорит? — удивился Елень.

— Поляк? — не смягчая взгляда, спросил Кос.

— Немец, — запротестовал тот.

— Почему ты знаешь польский язык?

— Я из Шнайдемюля, по-польски этот город называется Пила, я там был в зингферайн.

— В хоре, — подсказал Густлик.

— Да, в хоре, а в нем была одна девушка. Думал, она станет моей женой, а она не хотела говорить по-немецки.

— Что означает эта надпись? Что за ошибка? Почему ты спрятался на барже?

— Не спрятался.

— Его там заперли, — сказал Елень.

— Они посадили меня под арест, потому что я говорил: не надо взрывать шлюз и уничтожать город.

— Кто должен был взорвать шлюз?