Чапаев и пустота

подошел к нему, встал на одно колено и рукоятью вперед протянул ему меч.

– Погоди, – сказал Сердюк и расстегнул рубашку под пиджаком. – Сквозь майку можно?

Кавабата задумался.

– Вообще такие случаи были. В тысяча четыреста пятьдесят четвертом году Такэда Кацуери, проиграв битву при Окэхадзама, вспорол себе живот прямо сквозь охотничью одежду. Так что нормально.

Сердюк взял в руки меч.

– Не, – сказал Кавабата. – Я же говорю – правой за рукоять, а левой там, где обернуто. Вот так.

– Просто резать, и все?

– Секундочку, секундочку. Сейчас.

Кавабата пробежал по комнате, взял свой большой меч и вернулся к Сердюку, встав у него за спиной.

– Глубоко можно не резать. Вот мне придется глубоко, это да. У меня-то секунданта не будет. А вы везучий. Наверно, хорошо эту жизнь прожили.

Сердюк чуть улыбнулся.

– Обычно прожил, – сказал он. – Как все.

– Зато умираете как воин, – сказал Кавабата. – Ну чего, у меня все готово. Давайте по счету «три».

– Ладно, – сказал Сердюк.

– Глубокий вдох, – сказал Кавабата, – и поехали. Раз… Два… Два с половиной… И-три!

Сердюк воткнул меч в живот.

Бумага уперлась в майку. Боли особой не было, но очень сильно ощущался холод от лезвия.

На полу зазвонила факс-машина.

– Вот, – сказал Кавабата. – А теперь вверх и вправо. Смелей, смелей… Вот так, правильно.

Сердюк заерзал ногами.

– Теперь быстрее поворот к центру, и на себя обеими руками. Вот так, так… Правильно… Ну еще сантиметрика два…

– Не могу, – еле выговорил Сердюк, – жжет все!

– А ты думал, – сказал Кавабата. – Сейчас.

Он подскочил к факсу и снял трубку.

– Але! Да! Правильно, здесь. Да, девятая модель, две тысячи прошла.

Сердюк выронил меч на пол и зажал обеими руками кровоточащий живот.

– Быстрее! – прохрипел он, – быстрее!

Кавабата наморщил лицо и жестом велел Сердюку подождать.

– Что? – заорал он в трубку. – Да как это три с половиной дорого? Я за нее пять тысяч заплатил год назад!

Медленно, как в кинотеатре перед началом сеанса, свет в глазах Сердюка померк. Некоторое время он еще сидел на полу, а потом стал медленно заваливаться набок – но до того, как его правое плечо коснулось пола, все ощущения от тела исчезли; осталась только всепоглощающая боль.

– Да где же битая? Где битая? – доносилось из красной пульсирующей темноты. – Две царапины на бампере – это тебе битая? Что? Что? Да ты сам козел! Говно, мудак! Что? Да пошел ты сам на хуй!

Трубка лязгнула о рычаг, и факс-машина сразу же зазвонила опять.

Сердюк заметил, что то пространство, откуда прилетают телефонные звонки и ругань Кавабаты и где вообще что-то происходит, находится от него очень далеко и представляет собой до такой степени ничтожный сегмент реальности, что нужно изо всех сил сосредотачиваться, чтобы следить за происходящим в этом сегменте. Между тем, никакого смысла в этом мучительном сосредоточении – а Сердюк уже знал: такое сосредоточение и есть жизнь – не было. Оказалось, что все его долгое, полное тоски, надежды