Земная оболочка

Роб сказал: — Ну, давай ему бог! — имея в виду Джесса, ее мужа.

4

Выехал он в Фонтейн после двух часов дня, и солнце отчаянно пекло. Он уже проехал мили три, только-только оставив за собой последние домишки окраины, и тут на него напал прежний страх одиночества в пути. Дома, в которых он обитал в разное время, были достаточно плохи, но дороги были хуже, потому что могли завести куда угодно. На дороге можно умереть по секрету от всех, так что никто и не догадается, что произошло; дорога способна скрыть тебя, согласиться на твое исчезновение и замести все следы. Однако она не гарантирует, что ты достигнешь цели; согласившись на ее посулы, ты можешь кануть в вечность, очутиться в тюрьме, а то и просто в оклеенной дешевыми обоями комнатенке в городе, достаточно большом, чтобы никто тебя не заметил. «Представь себе, что это туннель, — сказал себе Роб, — длинный туннель, который приведет тебя в конце концов к Хатчу, единственному человеку на земле, который еще хочет видеть тебя, все еще по-настоящему зависят от тебя, ради которого ты поклялся остаться жить. Туннель без окон, но в конце его Хатч». Роб знал, что тут он не прав — окна имелись, по одному на каждый случай, вызывавший раскаяние, и сейчас у него было впереди два часа одиночества, чтобы смотреть через них на события, в которых повинен он и исправить которые уже невозможно.

Впереди на дороге он увидел голосующего негра в военной форме, на земле рядом с ним стоял небольшой брезентовый саквояж. Негры редко голосовали на незнакомых дорогах, завидя белого за рулем; обычно они провожали машину взглядом, всем своим видом выражая готовность. Подъезжая, Роб увидел, что это отнюдь не мальчик — невысокий, широкоплечий и приземистый человек, черный как смоль, с лоснящимся лицом и доверчивой улыбкой. Он убавил скорость и остановился точно там, где стоял человек, чтобы не заставлять его бежать по солнцепеку. Все окна в машине были опущены. — Умеешь водить машину? — спросил Роб.

— Умею.

— Права есть?

— Есть. — Он полез в боковой карман защитных брюк за бумажником.

— Не надо и так верю, — сказал Роб. — Довезешь меня до Фонтейна в целости и сохранности?

Улыбка на лице у негра расплылась еще шире. — Шутите, поди, — сказал он.

— Ничуть, — ответил Роб. — Просто мне помощь нужна, я только что после болезни.

— Помощь вам обеспечена, — сказал негр. — Я сам в Фонтейн. Уж и надеяться перестал, что кого-нибудь, кроме меня, туда понесет. — Он поднял саквояж и обошел машину. Роб пересел на пассажирское место и стал смотреть на негра, который тем временем залез в машину, поставил саквояж на заднее сиденье, а затем быстро повернулся к своему благодетелю, словно засомневался вдруг в его побуждениях. Убедившись, что ничто ему не грозит, он сказал: — В Фонтейн, значит? Вы что, оттуда родом?

— Моя мать оттуда, — ответил Роб, — да и сам я прежде жил там.

— Я прожил там всю жизнь, — сказал негр, — пока в армию не забрали.

— А как тебя зовут? — спросил Роб.

— Паркер я, Боулс Паркер. Наш дом в шести милях от города, около Бичлифа.

Роб кивнул. — Ага. Слышал, что там живут какие-то Паркеры. Только, знаешь что, Боулс, давай-ка поехали. А то изжаримся тут на солнце.

— Есть! — сказал Паркер, берясь за руль. Мили две они ехали в молчании, пока Паркер осваивался с «хадсоном-39».

Больше всего на свете Робу хотелось спать. Последнее время он мучился бессонницей и спал только урывками; вряд ли ему удастся поспать и сегодня после допроса матери и ужина, который приготовят в его честь. Его сильно клонило ко сну, но он чувствовал себя обязанным, во-первых, поддерживать еще какое-то время светский разговор и, во-вторых, расспросить своего шофера более подробно, прежде чем погружаться в сон в непосредственной близости от него. Поэтому он спросил: — Ну, как там война?

Паркер ответил: — А я ее еще не нюхал.

— Давно в армии?

— Два года и две недели.

— В пехоте?

— Вот именно. Только у меня оказалось плоскостопие — ноги плоские, как сковородки, поэтому меня отрядили на кухню. Сиди себе и готовь.

— Ты из Форт-Брага?

— Да, сейчас мы там. Сперва-то я больше года пробыл в Форт-Бенинге, но три недели назад нас перекинули сюда. Говорят, это, мол, вам для разнообразия, но мы-то знаем зачем — откармливать нас прислали. Как только высадка у них начнется, нас за океан повезут.

— А ты так и будешь готовить — и по ту сторону океана?

— Есть-то им все равно надо. Я буду жарить-парить своим чередом, а бомбы падать — своим.

— Страшно? — спросил Роб.

— Нет, не страшно.

— Как так?

— А я все наперед знаю.

— Что знаешь?

— Что умру рано. И без мучений.

Роб спросил: — А где?

— В Германии.

Роб всмотрелся в черное лицо — абсолютно спокойное, хотя и без улыбки теперь. — Откуда ты это знаешь?

— А мне Христос ночью шепнул.

— Как шепнул? Что он тебе сказал?

— Так и сказал: «В Германии умрешь легкой смертью, голову тебе прострелят, так что поезжай, со своими попрощайся».

— Ты едешь домой, чтобы сказать им об атом?

— Чтобы повидать их, — ответил Паркер. — А говорить я ничего не буду.

— Но мне-то ты сказал.

— Вы чужой.

— Сколько тебе лет, Боулс?

— В прошлом месяце тридцать семь исполнилось.

— А кто у тебя дома остался?

— Жена и трое ребят. Старший мальчик у нее от первого мужа. Он сможет ее прокормить. И еще двоюродные братья и сестры. Мама.

— Маму твою как зовут?

— Флора Паркер. Она только теперь к нам вернулась, а то, сколько себя помню, на севере жила.

Роб внимательно вгляделся в него, в его профиль — чистую линию носа и лба. «А вдруг мой сын?» — была его первая отчетливая мысль. Нет, не получается, слишком он стар. И сразу облегчение, а за ним разочарование. «На душе у меня, наверное, легче бы стало, — подумал он, — если бы выяснилось, что при первой же попытке мне удалось сотворить сильного человека, и вдобавок — что тоже немаловажно — отличного повара». Не отводя от него глаз, Роб спросил: — А братья или сестры у тебя есть?

— Кто его знает. Мама бурную жизнь прожила, но когда она приезжала домой, я ее никогда ни о чем не спрашивал — она каждый год приезжала на мое рождение — одно только пропустила. Не хотел я ничего знать, не хотел мозги обременять — просто думал о ней все время (я у дяди жил). А теперь ее и не спросишь. Умом тронулась.

— Отчего?

— Все оттого же, от жизни своей непутевой. Доктор сказал, что мозги у нее сдали и дальше будут сдавать. Вот она и вернулась домой.

Роб спросил: — Она еще молодая?

— Нет, к пятидесяти катит.

— А я помню ее молодой.

— И я тоже, — сказал Паркер, не вникая в его слова. Затем до него дошел их смысл, и он на какой-то томительный миг отвел глаза от дороги. — Откуда вы ее знаете? — спросил он.

— Через Сильви, нашу кухарку. Она иногда гостила у Сильви.

— Они с Сильви давно рассорились, — сказал Паркер.

— А тебя она узнает?

— Кто? Сильви? Сильви я не интересуюсь. Сильви как-то подошла ко мне — я тогда еще мальчишкой был, в субботу вечером это было на танцах, — просто так подошла и спрашивает: «Ты, что ли, будешь Бо?» — «Я», — говорю, а она отступила назад и смотрит. «Сироту, — говорит, — видал когда-нибудь?» — «Нет, — отвечаю, — не видел». Я и слова-то этого никогда не слыхал; мне лет четырнадцать тогда было. А она опять шаг ко мне сделала и тычет мне зеркальце прямо в нос — она перед тем причесывалась — и хохочет, прямо как дурочка. «На, смотри, — говорит, — если не видел!»

— Пьяная была, — сказал Роб.

— Понимаю, — сказал Паркер. — И тогда понял и теперь понимаю. А вот простить не могу. Да и неправа она вовсе. — Он замолчал, словно обессилев.

Роб решил, что теперь можно наконец отдохнуть, и откинулся назад.

— А мама все равно меня не узнает.

Роб прикрыл глаза и помолчал, затем сказал: — Вот ты и собрался помирать.