Пляжная музыка

— С тобой все в порядке, красавица? — спросила Люси через минуту.

— Что это такое? — удивилась Шайла, заметив на свитере белые хлопья.

— Это снег. Обычное дело в горах, где я выросла. Но здесь он редкий гость. Ты напугала нас, милая. Похоже, ты решила пойти в гости к луне.

— Нет, миссис Макколл. Я все время была здесь. А вы тоже это видите?

— Вижу что, Шайла? — уточнила Люси, оглянувшись на Руфь.

— Женщину, — сказала Шайла.

— О господи! Она точно сошла с ума! — воскликнула Руфь и начала нервно кружить по двору, так что матери пришлось остановить ее уничтожающим взглядом.

— Как мило. А ты уверена, что это была женщина? — поинтересовалась Люси.

— Да. Очень красивая женщина!

— Шайла, у меня тоже бывают такие сны, — прошептала Люси. — Иногда мне кажется, что я вижу свою бедную покойную маму и мы с ней говорим, говорим. Она кажется такой реальной, что я могу протянуть руку и убрать прядь волос у нее со лба, но потом начинаю понимать, что на самом деле ее нет. Возможно, это твое воображение. Может быть, ты просто грезишь.

— Нет, миссис Макколл. Она до сих пор там. На той стене.

— А что еще ты можешь сказать об этой женщине? — спросила Люси. — Опиши ее подробнее.

— Ее руки сложены в молитве. А вокруг головы свет.

— Люси, не спрашивай ее больше ни о чем! — взмолилась Руфь. — Прошу тебя. Она и так уже спятила. Зачем мучить ее вопросами?

Не обращая внимания на Руфь, Люси взглянула на меня и сказала:

— Это Дева Мария. Мать Иисуса. Мы удостоились стать свидетелями явления святой.

— Не уверен, что Дева Мария является евреям, мама, — усомнился я.

— А ты что, отвечаешь за планирование ее встреч? — отрезала мать, и я понял, что для себя она уже все решила. — К тому же Мария была еврейкой. Так что в определенном смысле это вполне вероятно.

— Похоже, миссис Фокс сейчас настроена на другую волну, — заметил я.

— Шайла, — мягко сказала Люси, — ты помнишь статую, которая стоит в холле моего дома?

Шайла кивнула.

— Это, случайно, не та женщина, что ты видишь? Святая Дева Мария? Мать Иисуса из Назарета?

Шайла взглянула на Люси и подтвердила:

— Да. Думаю, что так.

Люси перекрестилась и стала читать апостольский символ веры.

— Джек, повторяй за мной молитву. Мы свидетели. Совсем как дети пастуха из Фатимы и Бернадетта из Лурда.

— Мама, миссис Фокс плачет. Наверное, лучше отвести Шайлу в дом. Мы уже все в снегу.

— И что, оставим бедную Марию одну?! — рассердилась Люси. — Нет, я на такое не способна.

— Мама, я ничего не вижу, — начал я терять терпение.

— Джек, мы с тобой не избраны лицезреть Ее, — втолковывала мне Люси. — Но мы избраны, чтоб подтвердить свидетельские показания Шайлы.

— Мама, я не вижу того, что видит Шайла. Она вся дрожит. Давай отведем ее в дом.

— Может, останешься здесь и составишь Марии компанию? — попросила Люси.

— Да, — ответил я. — Стану Ее нянькой.

— Вы забываетесь, молодой человек, — одернула меня Люси, помогая Шайле встать на ноги и осторожно подталкивая ее к задней двери. — Попроси Ее о заступничестве. Попроси Ее сделать так, чтобы твой отец бросил пить.

— Мария, сделай так, чтобы мой папаша перестал закладывать за воротник!

— И ты называешь это молитвой?! — возмутилась Люси. — А если добавить чуть-чуть искренности? Будь я на месте Богоматери, я тебе и ломаного гроша не дала бы, если бы ты попросил таким тоном.

— Стене мне еще не доводилось молиться, — огрызнулся я.

— Никто не любит Фому неверующего, сынок. Так ты никогда и ничего не добьешься.

— А что, если это плод воображения Шайлы? — спросил я. — Что, если на стене, кроме плюща, ничего нет? И вообще, о чем я должен молиться?

— Мы просто хотим, чтобы Шайле стало лучше. Мы помогаем ей и верим в нее. А если на стене ничего нет, ты сейчас просто молишься Богу. Как обычно.

— Я могу сделать это дома. Там, по крайней мере, тепло.

— Составь Ей компанию, — прошипела Люси.

Это было первое зафиксированное явление Девы Марии в истории епархии Южной Каролины. И новость вовсе не показалась забавной раввину Уотерфорда, не обрадовала она и отца Марселла Бирда, пассивного, необщительного священника, которого двадцать лет гоняли по захудалым приходам. По правде говоря, она не порадовала никого, кроме моей матери.

Следующие шесть месяцев Шайла провела в боли и безумии психиатрической больницы на Булл-стрит. Здесь ей суждено было познакомиться с жуткими законами электричества. Явление рыдающей женщины сменилось пустотой и смятением. Мозг Шайлы выпотрошили, лишив ее голову образов. Прекрасную даму умертвили путем вмешательства в мягкие ткани мозга. Шайла, шаркая тапочками, бродила по женской палате, далекая и недоступная. А врачи кивали друг другу, когда после проведенного лечения она не могла вспомнить название своего родного города. Шоковая терапия стала хищником, пожирающим ее память, и Шайла, получив в первую неделю в больнице от меня письмо, даже не вспомнила, кто я такой.

Я писал ей очень часто, а дуб, бывший и торной дорогой, и нашим тайным убежищем, казалось, осиротел без нее. Мои письма были робкими и натянутыми, но в каждом из них я желал ей поскорее вернуться домой. Все свое детство я провел в двух шагах от Шайлы и без нее чувствовал себя неуютно. В городе старались не говорить о Шайле. На ней было позорное клеймо сумасшедшего дома, и даже ее родители стыдливо отворачивались при встрече со мной. Шайла не то чтобы надолго уехала — нет, ее как будто стерли.

В июне, в последний день школьных занятий, я оставил родителям записку о том, что отправляюсь с Майком и Кэйперсом на рыбалку на остров Орион и пробуду там не меньше двух дней. Для меня настал восхитительный период свободы, когда мы с друзьями могли целое лето пропадать на реке, подальше от взглядов и опеки родителей. Если уотерфордский мальчик не хотел проводить все свое время, плавая на лодке или занимаясь спортом, для родителей это был серьезный повод для беспокойства. Мой отец нашел записку и почувствовал легкую ностальгию по собственному беззаботному детству и бесконечным часам, посвященным обследованию устричных отмелей в поисках саргуса и окуней.

В пять утра я вылез из окна и взобрался на ветку дуба, почти касавшуюся крыши моего дома. Попросив подбросить меня помощника шерифа, перевозившего арестанта в исправительную тюрьму в Колумбии, и выслушав от него лекцию об опасности путешествия автостопом, я добрался до главного входа психушки на Булл-стрит.

Территория возле больницы была ухоженной, но голой, а корпуса — прочными, но унылыми. Я битый час бродил между зданиями, стараясь выглядеть беспечным и разумным. Когда я дождался Шайлу в комнате для посетителей, то и сам уже начал сомневаться в здравости собственного рассудка.

Шайла показалась мне повзрослевшей, более женственной. Она повела меня по больнице, показала библиотеку, столовую, где заплатила за мой ланч, поставив свою подпись, и многоконфессиональную часовню.

— Тебе обязательно нужно посмотреть на сумасшедших, которые приходят сюда молиться. Это настоящий цирк. Одни кричат «аминь», другие орут «мама», а некоторые впадают в бешенство, и тогда их вытаскивают санитары. Но большинство просто поют, нежно, как ангелы. У сумасшедших хорошие голоса. Что и неудивительно.

Пока мы бродили по окруженной забором территории площадью в семьдесят семь акров, исследуя каждый закуток и каждую щель, я рассказывал Шайле обо всем, что произошло в школе и в городе за долгие месяцы ее отсутствия.

Возле административного здания Шайла вдруг взяла меня за руку и повела вверх по ступеням. Мы пробежали к заднему коридору и, преодолев три лестничных марша, залезли на темный чердак, откуда можно было пробраться прямо под гигантский купол, хорошо видный на расстоянии многих миль. Маленькая узкая лестница увела нас в мрачный лабиринт опор, поддерживающих купол. Похоже, на эти искусно сделанные деревянные столбы ушло десять лесов, и все для того, чтобы над деревьями Колумбии взмыл грациозный серебристый купол, казавшийся легче воздуха. Мы поднялись до конца лестницы, а над головой все еще было огромное открытое пространство. Сотни летучих мышей висели, точно бейсбольные перчатки, под потолком. Внизу, на карнизе, ворковали голуби, в спертом воздухе пахло затхлостью, пометом и плесенью.