Как много в этом звуке

— Иду, — повторил Евгений в который раз и поднялся. Но пошел не в дом, а в темноту, к деревьям. Здесь, под тяжелыми ветвями, было совсем темно, и он пробирался на ощупь, неслышно ступая по мягкой вскопанной земле, присыпанной первыми опавшими листьями. Его рука наткнулась на теплый шершавый ствол, по лицу скользнули пыльные листья. Гулко упало на землю яблоко. Мимо невысокого забора прошли двое, и он затаился в листве, опасаясь, что его могут увидеть — ему не хотелось, чтобы его видели в этот момент, он почему-то был уверен, что тогда все может нарушиться и его состояние пропадет.

Вдруг он услышал, как у кого-то в большом доме на балконе хрипло заорал петух.

И словно только этого петушиного крика ему и не хватало. Теперь ему не нужно было о чем-то думать, сомневаться, опасаться последствий, мучиться собственными словами, невысказанными мыслями, жалостью и виной непонятно в чем, перед кем, его часто охватывало просто ощущение вины. Теперь Евгению нужно было только делать, только поступать, он хорошо знал, как дальше себя вести, потому что ЭТО с ним уже было не один раз.

Евгений, торопясь, суетливо снял туфли, быстро сдернул носки и впился босыми ступнями в теплую землю. И сразу же почувствовал, как пальцы его погружаются все глубже. Пальцы вытягивались, становились тоньше и уходили, уходили в глубь земли. А земля становилась более влажной, более прохладной. Так бывало с ним, когда он как-то был на море — стоило нырнуть в глубину, и вода сразу делалась холоднее, а возле самого дна даже обжигала холодными струями.

Он сладостно потянулся и понял, что в эти самые мгновения вытягивается все его тело, становится тоньше, длиннее, прочнее; зажмурив глаза, ощущал, как тело покрывается шершавой корой. Евгений поднял руки, и они потянулись, удлинились, начали ветвиться, из них появились свежие прохладные листочки. Это был болезненный момент, но боль была сладостной, какая бывает при расковыривании заживающей ранки. А когда налетел порыв ветра и Евгений услышал шелест листьев, он понял, что шелестят его листья, что это он гнется на ветру и тянется навстречу лунному свету. Ему приятно было чувствовать и понимать, что все его листья свежи, зелены, на них нет дневной пыли, поскольку появились они и распустились совсем недавно, а потому никакой ветер не сорвет сейчас ни единого его листочка.

Но так же ясно и даже с какой-то горечью он понимал, что уже к утру станет таким же деревом, как и все остальные вокруг, — с редкими желтыми листьями, которые можно сравнить с человеческой сединой. Да, скоро осень, листья облетят, и голые промерзлые его ветви будут черными прочерками торчать на фоне бестолковых громадных домов.

— Женя! — услышал он голос жены. — Женя! Ты где?

Его искали всю ночь.

Несколько раз кто-то из домочадцев проходил мимо него, касался его ствола, листьев, а он смотрел на все это с полным спокойствием, наслаждаясь своим новым состоянием, своим новым обликом. Иногда ему казалось, что даже лицо его можно было различить среди складок коры, взгляд можно было уловить, но в то же время понимал — нет, его уже нельзя было видеть.

Евгений шелестел на утреннем ветру листвой, перед самым рассветом, когда небо между домами начинало светлеть, пели птицы на его ветвях.

И он был счастлив. Ничто не нарушало этого его состояния — ни причитания жены, ни беспокойный говор родных, а приехавшие по вызову милиционеры только забавляли его — он уже был в другом мире, и там все было иначе. Проще, естественнее, добрее.

Потом, когда солнце уже должно было вот-вот показаться в просвет между домами, высоко в небе Евгений увидел белое облако, медленно наливающееся розовым светом — как зреющее яблоко. И ему нестерпимо захотелось туда, ввысь, к этому облаку, захотелось быть таким же легким, и там, в высоте, плыть, подчиняясь малейшему дуновению ветерка, и растворяться, исчезать в накаливающемся под солнцем небе.

И это произошло — Евгений почувствовал, как его ствол постепенно теряет жесткость, ощутил, как укорачиваются в земле его корни, растворяются в воздухе его ветви и листья.

Когда Евгений поднялся над крышей многоэтажного дома, его ослепили яркие лучи восходящего солнца, и тихий восторг наполнил все его зыбкое, полупрозрачное существо. Прошло совсем немного времени, и рядом с розовым облаком появилось еще одно, такое же легкое и невесомое.

И тогда ему захотелось как-то выразить свой восторг перед этим утром, закричать о нем на весь мир, чтобы этот его радостный крик услышали все вокруг, потому что люди, занятые своими будничными заботами, не видели золотистого утра, не видели светящегося тумана над большой рекой, не видели двух легких розовых облачков, повисших над городом. Восторг перед всем этим настолько переполнял Евгения, что он уже не мог сдерживаться…

И огненно-красный петух, оглушительно хлопая крыльями, из поднебесья опустился на забор и, упершись в растрескавшиеся доски крепкими чешуйчатыми ногами, закричал громко и хрипло, закричал навстречу солнцу, приветствуя солнце…

Все остальное для него уже не имело ровно никакого значения.

Счастье кончилось.

И спокойно, будто все это происходило не с ним, Евгений смотрел, как два громадных человека в белых халатах заламывали петуху крылья, как волокли его, беспомощного, между высокими домами к белой машине с красным крестом, как заталкивали хрипящего, упирающегося петуха внутрь, захлопывали за ним железную дверь и со скрежетом задвигали ржавый запор. По-петушиному моргая морщинистым веком снизу вверх, он безучастно смотрел, как рыдала в стороне жена, угрюмо смотрели на все происходящее его старики, брат, как испуганно выглядывали из запертой комнаты дети…

И когда белая машина с красным крестом уже отъезжала, в просвет между домами ударил сильный солнечный луч, и петушиные перья, которые все еще кружились в воздухе, вдруг вспыхнули ярким розовым светом. Двор будто оказался наполненным тысячами порхающих розовых бабочек. И облако высоко в небе вспыхнуло розовым светом, и большое петушиное перо, застрявшее в щели забора, тоже вспыхнуло на мгновение огненно-красным цветом. А на небольшую ямку в глубине сада вообще никто не обратил внимания, и через несколько дней она сровнялась с землей.

Евгений вернулся домой через месяц — тихий, скорбный, опустошенный, покорный, рассеянный, усталый и, как показалось жене, глуповатый. Нормальный, бытовой, кухонный разум вернулся к нему не сразу. Впрочем, иногда его губы трогала, именно трогала легкая улыбка снисходительности — ему было что вспомнить.

Чертов Палец

Наверно, это был октябрь, да, холодное, солнечное октябрьское утро. Асфальт покрывала первая изморозь. Листья, опавшие за ночь, тоже были в изморози, сквозь которую просвечивала их желтизна. Каждую ночь листьев опадало все больше, и все прозрачнее становились клены на улицах. И все больше становилось неба, холодного, осеннего, синего неба.

А по утрам была изморозь. Иней покрывал жестяные крыши домов, газетные и овощные киоски, на набережной серебрились на утреннем солнце серые камни парапета, чугунные решетки, ржавая баржа, которая стояла здесь все лето и служила причалом для прогулочных катеров.

Но больше всего на меня действовали листья — я шел по пустой улице, не отрывая взгляда от распластанных на асфальте кленовых листьев.

Было грустно, бывает.

Но это была грусть, которую я не променял бы ни на какую радость. Может быть, это была печаль? Или, как говорят поэты, светлая печаль? Не знаю, не знаю… Что-то было в этом утре, что-то было. И даже подыскивать слова, чтобы выразиться точно и неуязвимо… Не хотелось.

Как сказал, так и сказал.

Я шел, подняв воротник куртки, сунув руки в карманы, и тихо радовался холоду, осени, желтым листьям и, опять же, собственной несильной, как легкий хмель, грусти. Было такое ощущение, будто прощался с кем-то или с чем-то, похоже, навсегда.

А между тем, наверно, можно сказать, что прощание — едва ли не главное наше занятие на земле. Мы постоянно прощаемся с сегодняшним утром, вечером, другом, женщиной, выросшими детьми, уходящими родителями. С самими собой прощаемся… Сегодняшними. А если и случаются встречи…