Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Она прилагала столько усилий, чтобы любить его, как прежде. Но, увы, не смогла.

— Я пытаюсь представить себе, как стал бы рассуждать в подобной ситуации. Если бы, скажем, твою маму в молодости постигло нечто подобное.

— Ну, это же несравнимо, папа! — накинулся он на меня. Вы — медики. С вами этого, наверно, и не могло бы случиться. Вы привыкли смотреть таким вещам в корень.

Я сдержанно покачал головой:

— Нет, Ондра. В такой момент не оставляют другого.

— Мне кажется, ты чересчур строг, папа. Не знаешь, что должен переживать человек, не имеющий отношения к медицине. Когда ее муж возвратился домой, она целые недели жила в страхе, что у него опять появятся эти симптомы. Все спрашивала, не болит ли голова, что чувствует. Вдобавок она еще была в положении.

Я замер.

— В положении? А ты…

— Нет, папа, это от него. Тогда мы с ней еще встречались как друзья. О той беременности она мне вскользь сама сказала. Объяснила этим свою повышенную впечатлительность.

Я отодвинул тарелку. Есть как-то вдруг расхотелось.

— Потом решила, что ее прервет, — продолжал он.

— Ну, тут уж я совсем не понимаю! Надеюсь, это не из-за тебя?

— Нет, — произнес он неуверенно. — Во всяком случае, не думаю… Я знаю, что она даже советовалась в клинике, правильно ли они поступят, если сейчас будут иметь детей. Кто-то из врачей сказал, что лучше подождать.

Я уже был по горло сыт этим романом. Итка права — я не психолог и не настолько долготерпелив, чтобы вникать во всякие эмоциональные перипетии. И Митя укорял меня, что я не в состоянии понять всей сложности человеческих отношений. Я сделал над собой усилие. Митя-то потому и отдалился от меня в студенческие годы. А тут мой сын. Он ждет, что я ему помогу советом. Выглядит как после болезни — бледный, похудевший.

Я постарался говорить спокойно:

— Как далеко это у вас зашло, когда она решила прервать беременность?

— Не было между нами ничего, уверяю тебя. Только потом, много позднее, когда муж окончательно пришел в норму. Он уезжал время от времени в Прагу — на освидетельствования.

Я ничего не мог с собой поделать, мною опять овладевало бешенство.

— Понятно, такую возможность грех было бы упустить, — сказал я. — Только меня не занимает, переспал ли ты с ней к тому времени. Я хочу знать: существовали тогда уже эти ваши взаимные чувства?..

— Пожалуй, — согласился он. — Хотя мы еще не открылись друг другу. Это однажды налетело на нас, как лавина; но тогда у нее с этим давно уже было в порядке. Она призналась, что ее тянуло ко мне с первых дней знакомства. Боролась с собой, но чем дальше, тем это было сильней. Тут только я понял, что со мной происходило то же.

Он говорил как шестиклассник. Хотелось вылить ему на голову ушат воды.

— Она не упрекала тебя в том, что сделала аборт?

— Нет. Ее, скорее, пугала мысль, что муж умрет и она останется одна с его ребенком, который, может быть, не будет и вполне здоровым.

— Пугала мысль! И это тебе кажется естественным? Другая на ее месте сказала бы: «Если умрет, то хоть со мной останется его ребенок!»

— Поверь, она не такая, как большинство женщин. Не может притворяться, и это я в ней ценю. Мужа она жалеет, но в то же время говорит, что любить его больше не может.

— И потому спокойно ему изменяет.

— Опять-таки ты к ней несправедлив. У нас давно уже нет близких отношений, потому что иначе было бы нечестно. Встречаемся все трое как друзья…

— И для чего, скажи, пожалуйста? Только поддерживаете в себе под покровом дружбы эту противоестественную любовь. Зачем ты это делаешь?

— Не знаю. Мне достаточно сознания, что она в этом не одинока.

— В чем?

— Ну… Я же тебе объяснил…

— Не объяснил. Ее муж теперь поправился. Ходит даже на работу… возможно, и живет с ней как с женой. Чего ты ждешь? Пока он умрет?

Он смутился. Опустил глаза.

— Ты не хочешь меня понять, папа…

— Ты сам не хочешь себя понять, Ондра! Знаешь, кем ты мне представляешься? Офицером запаса. Рыцарем печального образа. Стоишь навытяжку и ждешь, когда освободится место.

Он закрыл лицо руками.

— Это не так, папа, не так, — твердил он с несчастным видом. — Ты это видишь слишком упрощенно. Я уже несколько раз хотел с ней расстаться. Не ходил к ним, но она всегда снова меня вызывала и говорила, что без меня ей не жить. Она действительно способна что-нибудь над собой сделать.

— Ну если так, пускай уйдет от мужа!

— И это я ей предлагал. Даже хотел поговорить с ним сам, но она ужасно испугалась. Сказала, что он с этим никогда не примирится и нам остается только ждать.

— Знаешь, как это называют? — иронически усмехнулся я. — Сидеть между двух стульев. А у тебя… нет никакой приятельницы?

Он неуверенно покачал головой:

— Ничего сколько-нибудь серьезного. И потом, если существует она, как я мог бы…

— Видишь, вот это как раз тоже очень скверно.

— Она не хочет даже, чтобы я поехал в научную командировку, самая мысль об этом для нее невыносима.

— Хорошо, что ты едешь, — сказал я. — И будь я на твоем месте…

Он умоляюще смотрел на меня.

— Будь я на твоем месте, — повторил я твердо, — я сжег бы за собой все мосты. Убедил бы ее, что ей надо заботиться о своем муже и забыть о тебе. Иначе все это комедия: как ее супружество, так и ваша любовь. Конечно, через годик-другой в жизни столько может измениться…

— Ну вот, ты и сам допускаешь, что через годик-другой…

— Не упрощай этого, Ондра. На твоем месте я не допустил бы никакого компромисса. Каждый из вас должен жить своей жизнью, просто-напросто разойтись и не морочить себе голову — другого пути нет.

— Не знаю, смог ли бы я сказать ей это так прямо.

— Только прямо, и не иначе. Если ваши чувства так глубоки, им не страшна никакая разлука.

— Однажды я нашел у нее две коробочки порошков от бессонницы. Она не хотела признать, для чего носит их при себе. Как думаешь, может она что-нибудь с собой сделать?

Помиловать ее я уже не мог, мне было ясно, что Ондру она мучит. Фантом красавицы с длинными волосами, схваченными на старинный манер лентой, рассеялся. Теперь я дал бы голову на отсечение, что тогда в клинике у нее были накладные ресницы и броские тени у глаз.

— Я бы этого не боялся, — сухо перебил я. — Когда носят порошки в дамской сумочке, это скорее всего — показуха. Ей следовало бы перестать думать о себе одной. Тебе не кажется, что в сложившейся ситуации ее мужу во сто крат тяжелей? А она этого не видит. И твоих проблем не видит. Даже не дает тебе спокойно работать! Скажешь, я не прав?

— Прав, папа, но только…

— Что, только?

— Я не хотел бы утяжелять ее состояние упреками.

— Утяжелять? Тем, что сказал бы правду?

Он молчал.

Мне казалось, теперь эта их пастораль окончательно порушена. Я украдкой разглядывал Ондру. На нем была белая рубашка с мятым отложным воротничком. Светлые волосы у шеи слегка кудрявились и уже требовали ножниц. Хорошо, что он не хирург, подумал я. Пальцы-то неплохие, а решительности недостает, и сердцем чересчур раним.

Он убрал со стола и стал мыть тарелки. Я снова почувствовал к нему жалость.

— Может, я и не прав, Ондра, — попытался я смягчить свою непримиримость. — Если хочешь, забудь все, что я здесь сказал. Ты ведь знаешь, мы никогда вам не навязывали своих мнений. Ты сам пришел ко мне и спросил. Мама, возможно, посмотрела бы на подобные вещи иначе.

Он качнул головой и усмехнулся.

— Где там! В таких вопросах у вас прямо исключительная солидарность. Идеальная пара, никогда не знавшая сложностей и путаницы в отношениях.

Так ли это? Я вспомнил Митю. Потом медсестру Зиту. Нет, в личной жизни мы с Иткой действительно ничего не напутали. Но надо было прилагать к тому усилия.

— Либо прилагавшая усилия к тому, чтоб их не знать, — вслух произнес я.

— Ну, видимо, больших усилий вам не требовалось. Знаешь, папа, — добавил он с жаром, — если я мог бы жить с кем-то, как живете вы с мамой, я ни о чем другом бы и не мечтал!