Час волка на берегу Лаврентий Палыча (СИ)

– загадка какая-то. Вроде бы и красоты особой нет, а как посмотришь на неё, так совершенно однозначно встает и дымится. Естественно, увидев такого сексапильного человечка, я целую комедию разыграл.

Поздно вечером, когда мы с Танюшей, натрахавшись, собрались уже по домам, заявил, что у меня, мол, вроде простуда после Анголы началась из-за перемены климата, и попросил поставить себе градусник, что и было сделано. Потом совершенно элементарно набил его до тридцати девяти с хвостиком, нащелкал пальцем, как в детстве, чтобы в школу не идти. А на сей раз, чтобы от Верки не уходить. Меня, конечно же, с оханьями оставили ночевать, и ночью я, как партизан, проник в спальню хозяйки.

Тут еще надо сказать, что жила она одна одинешенька в огромной трехкомнатной "генеральской" квартире. В первый же вечер, как только сели мы пить водку на кухне, Веруня просто и скромно объяснила, что её папа, генерал-лейтенант КГБ, уже год, как командирован служить заместителем председателя республиканского Комитета одной из среднеазиатских республик, где и живет вместе с мамой и внучкой, сиречь с её трехлетней дочкой от давно распавшегося брака.

Ты, Александр Лазаревич, конечно, сейчас же подумал, что я сразу решил её охмурить, чтобы жениться, да снова стать выездным. Мол, папа отмажет прошлые грехи. Не сразу, Шурик, не сразу. В тот первый вечер я захотел только её трахнуть. И только через несколько дней, когда убедился, что Веруня на меня явно запала, такая мыслишка котелок мой посещать начала. А что ты хочешь, если утром того самого дня, когда оказался в доме Кондрашовых, был я в Минздраве, где сдавал свои командировочные документы. Принимающий их чиновник отдела загранкомандировок по фамилии Ванякин, глазами этак на меня сверкнул, губёнки презрительно в трубочку скатал и цедит:

– Все, отъездился, про заграницы забудь. Тебе их больше в жизни не видать, как своих ушей.

А через пару лет, уже при Андропове, самого Ванякина хорошо посадили, лет на пятнадцать за взятки. Брал он, их, оказывается, с врачей из командировок возвращавшихся, причем чеками Внешпосылторга.

И те, кто давали, имели все шансы снова поехать за границу. То-то я еще удивлялся, отчего, мол, в Алжире и в Анголе одни и те же лица мелькают? Ну, это так, к слову и, уверяю тебя, без тени злорадства.

Тем более, что мне его искренне жалко, ведь он умер в лагере-то. А со мной абсолютно прав был товарищ Ванякин. Не хрен было пьяному из-за руля не вылезать! Еще Господь спас, никого не убил, да и сам не убился! Там ведь каждый раз, когда я возвращался из Луанды к себе в Кошту, черные дети так и сигали под колесами, элементарно мог кого-либо раздавить.

Наказание же в Анголе для белых людей за подобные проступки было только одно:тебя окружает черная толпа и из машины выйти не дает.

Потом обливают её бензином и поджигают. А сами водят вокруг костра хоровод с песнями и плясками. В мое время точно таким вот образом жгли, приплясывая, одного летчика, и только чудом кубинцы его отбили. Просто случайно пара грузовиков с ними в этот момент мимо ехали. Так он только и отделался ожогами второй степени и волчьим билетом не выездного, какой и мне был выдан. А что касается угрызений совести, что, мол, человека насмерть задавил, то не знаю, не спрашивал. Но, помнится, все его очень жалели. Летчика, я имею в виду.

Однако отвлекся, я же тебе про Верку речь держал.. Значит, залез я ночью к ней в койку, а та извиняется, мол, у неё, как она выразилась "минус". Ну, что делать, я подался назад, а Веруня меня к себе тянет:давай, мол, иди сюда. Я говорю:Так, ведь, нельзя!

А она мне на ухо мурлычет томным таким голоском: Если нельзя, но очень хочется, значит, немножечко можно!

На следующий же день за завтраком Верка спокойно и просто предложила взять свои вещи и переехать к ней. И тут же заявила следующее:

– Только учти, у меня еще живет моя лучшая подруга Ларка. Она мне самый близкий человек. Кстати, папа у неё тоже в КГБ служит. У нас с ней все общее, включая любовников. Вместе на одной даче выросли, пединститут кончили, в одной группе учились. Вместе в преферанс играем и вместе трахаемся. Вчера ты её не видел потому, как она к себе домой уходила, а сегодня вернется, так что тебе придется её тоже поиметь. И ещё запомни: мы с ней – птицы вольные. С кем хотим, с тем и спим. И чтобы никаких сцен ревности. Хочешь жить у нас, живи по нашим законам.

Я аж ушам своим не поверил. Неужто, мол, такое возможно? Да я, блин, об этом только и мог мечтать! Действительно, объявилось вечером такое же мальчикоподобное существо по имени Лариса, идентичной c Веркой комплекции: худенькая, среднего роста, маленькая попка и лишь легкий намек на грудь. Только личико было не смуглое, а ангельски беленькое с золотисто рыжей копной волос. Сели втроем пить водку и я, помнится, в этот первый вечер даже несколько заробел. Застеснялся такой необычной ситуации. Болтал чего-то там, болтал, а Верка перебивает меня на полуслове, указывает на Ларку и говорит:

– Ну, хватит, идите, трахайтесь.

Я же спрашиваю робко: А она мне даст?

А та в ответ:Ты что не видишь, какие у неё глаза? Она же тебе уже дает!

С этой фразы и пошло веселье, длившееся ровно год. Я перевез к

Кондрашовой свои шмотки, только что купленную стереосистему с огромными колонками, и загремели на весь южнопортовый двор никогда здесь неслыханные бразильские и зеленомысские самба, босса новы, португальские фаду. В результате кэгэбешные подруги так запали на эту музыку, да на мои бесконечные ангольские воспоминания, что обе поступили на курсы португальского языка. Кончила их, правда, только

Верка, а Ларка через пару месяцев бросила. Зато первая взялась за дело серьезно. Тогда же в марте восьмидесятого с папиной помощью перешла работать в наше издательство. Поначалу – в русскую корректорскую, а со временем, закончив курсы, попала в соседнюю журнальную португальскую редакцию. Мало того, она через несколько лет сама уехала в Анголу и была там целых два раза по два года. А все началось с песенки бразильянки Алсионе Неу дейше у самба моррер! Не дайте самба умереть!

Весь этот год пролетел, как одно мгновенье. Каждый день начинался с пляски, пляской же и заканчивался. Проснувшись к полудню, подруги мои, не одеваясь, "кушали кофий" с коньячком и как были голенькие, принимались наяривать разудалый канкан, задирая ноги к потолку и напевая хором: Люблю военных, военных, военных! Больших и здоровенных, больших и здоровенных! Это была как бы прелюдия к дальнейшему веселью. Затем включались самбы, и квартира превращалась в нечто среднее между русским забубенным кабаком, игорным домом и бразильским карнавалом. Там постоянно тусовался народ, пили, курили, плясали, трахались и играли в карты, ибо Верка с Ларкой были еще ко всему прочему заядлые преферансистки. Я же, поскольку в карты не играл, да и плясок долго не выдерживал, то закрывался в предоставленной мне комнате и читал книжки. А сам весьма ревниво прислушивался, что происходит в гостиной:Играют? Пьют? Трахаются?

И всё больше и больше становилось не по себе от мысли, что мою

Веруню, кроме меня, имеет еще энное количество людей прямо в моем присутствии (правда, в соседней комнате). В общем, начала меня точить элементарная ревность. Не долго я выстоял в позе Виталика

Слонимского, тем более, что привел к Кондрашовой своего коллегу по редакции, португальского журналиста Эрнандеша, который работал у нас стилистом и правил наши пьяные переводы. У португальца была любовь со здоровенной 18 летней девицей, по кличке Акселератка, которую он жутчайше ревновал абсолютно ко всем, включая даже меня, хотя я эту кобылу в упор не видел. Но Эрнандеш подобного уразуметь не мог. Он был такой маленький, шустрый – типичный португалец, и очень любил огромных русских бабищ, считая, повидимому, что все их должны обожать так же как он. А на Акселератку настолько запал, что сама мысль о том, что у кого-то на неё элементарно может не стоять, в его голове просто не умещалась. И так он всех своей ревностью достал, что она и мне передалась, как зараза, так что сам я начал Веруню ревновать и в полном смысле слова страдать. Вечерами возвращаюсь домой, смотрю на окна, как герой знаменитой песни Утесова "и дыханье затая, в ночные окна всматриваюсь я". Всматриваюсь и гадаю:одни там подруги мои сидят, или трахаются в компании? А если трахаются, то на сей раз с кем? И столь муторно на сердце становилось от мысли, что, ведь, наверняка не одни, наверняка трахаются, а мне сейчас предстоит шмыгнуть мышкой в свою комнату и ждать там общего ухода, чтобы получить от них порцию секса. Правда, я тогда, говоря сам с собой, терминами оперировал более простыми и народными. Вот, мол, – думал, – опять останется мне доябывать то, что другие не доебут. Но тем не менее, внешне все так и шло гладко, весело, без эксцессов.