Только один человек

Всеримская госпожа, великая синьора Анна, Маньяни! Как это все-таки вам удалось так, с головы до ног, опутать одного грузина, полностью покорить его, да еще из такой дали, хотя и сморозил я тоже — будто у Вас и забот других не было, как только кого-то там покорять и очаровывать! Нет, просто Вы были свободны, но до какой степени!.. Удивительно! Но только ли одно это? А как естественно облекли Вы себя своей родиной, своей Италией, в которой как нигде густо было намешано гениев, уж не говоря о сверхталантах, хлопотавших на каждом шагу по-муравьиному, и вот для такой-то страны, для своей родной Италии, Вы стали иконой, образом, только не застывшим, подобно изваянию, в горделивом безмолвии, — быстрая в движениях, искристоглазая, мечущая потоки слов, Вы — возможно ли такое! — несли в себе всю Италию и особенно — Вечный город — Рим, и счастливые римляне с благоговением и любовью величали Вас, госпожа, именем «Мама Рома», и тот грузин, что предпочитал родину свою, гористую Грузию, всему земному шару, очень хорошо понимал вес и цену этого прозвища.

— Нет, — твердо отвечал Ифит. Он был неприступен.

— Я прошу всего лишь пару грошей, — немощным голосом повторил старик. — Что для тебя какие-то два гроша, — по твоей одежде видно, что ты обладатель больших богатств.

— Отступись, нищий, — с достоинством проговорил Ифит, он был полон высокомерия.

Лицо старика покрывали коричневые пятна, его выцветшие-вы­горевшие, безобразно взлохмаченные волосы и растрепанная боро­да были иссера-зеленого цвета и походили на привядший мох. Согнувшись дугой чуть не до самой земли, так что заплатанная накидка покрыла все его тело вместе с руками и ногами, он с трудом поднял глаза на отягченного драгоценностями путника и слезно взмолился: «Не пожалей пары грошей!..»

Надменный, сытый, полный сил, тот вот-вот готов был гарк­нуть во все горло на старика, преградившего ему путь на узкой тропе, но повоздержался — где-то тут, неподалеку от Мегары, засел в своем логове известный разбойник Скирон; хотя вряд ли бы он посмел вступить в схватку с семью сопровождавшими Ифита отборными воинами, да и сам Ифит славился по всей Элладе как непобедимый кулачный боец.

— Вели дать мне хоть что-нибудь поесть, — попросил старик, поведя глазами на увесистые сумки, — уже третий день я голодаю.

Тут достойнейший Ифит соизволил снизойти до шутки, не изменив, однако, своей горделивой повадки:

— Ты скоро еще и женщину у меня попросишь, оборванец.

Хорошо, верно, когда удачно шутят? Угрюмые воины даже заулыбались, но тут же вновь сурово свели брови.

— А где ты приобрел эту свою накидку, не во дворце ли Миноса? — снова пришла путнику блажь пошутить. — Поостерегись, чтоб тебя не ограбили.

Воины снова заулыбались; один из них даже довольно поскреб бороду.

— Прочь с дороги! — вдруг свирепо рявкнул Ифит, — не то в куски искромсаю. Чем меньше таких будет таскаться по земле, тем лучше.

Старик с трудом отполз в сторону, но глаз от Ифита не отвел.

На прощанье путник соизволил снисходительно обронить:

— И ты не рад, что я, Ифит, заговорил с тобой?

— А с чего мне радоваться, — поднял на него печальный взор старик, — не с того ли, что ты пожалел для меня жалкой милосты­ни?

Зубы у старика были на редкость белые и здоровые.

— Нет, что я не пожалел для тебя слов.

— Почему ты не убил меня?

Вопрос был поразительный, однако Ифит и бровью не повел:

— Чтоб не пришлось чистить меч, — и в тебе, червяк, найдется хоть сколько-нибудь капель крови.

— Мог бы столкнуть.

— Тогда пришлось бы пачкать руки о твою вшивую накидку!

Все восьмеро гордо прошествовали мимо и только потом вдруг внезапно застыли на месте, услышав громкий и вольный голос:

— Тебе бы надобно быть или более сильным, или менее заносчивым.

Удивленно обернувшись, все восьмеро уставились на выпрямившегося во весь свой завидный рост недавнего нищего, который сначала выбрал из волос водоросли, а затем, дважды проведя по лицу ладонью, стер коричневые земляные крошки. Теперь рука его была выпростана из-под плаща — не рука, могучая десница!

И тут путник испуганно спросил:

— Не лучистоокая ли ты Афина часом?

— Нет, Ифит,— усмехнулся удивительный встречный.— К чему бы Афине морская трава в волосах, когда она и без того может прекрасно изменить свой облик. Скирон я, твой разбойник.

Сброшенная движением плеч нищенская накидка соскользнула вниз; в дорогом белосверкающем на элладском солнце хитоне стоял, во всей своей могучей стати, Скирон.

С мечом в руке.

Всего лишь простой смертный оказался перед ними, и на него с гиком накинулись быстрые на расправу воины. А чуть позже на земле осталось семь мечей, разбросанная кладь, четыре отрубленные кисти, да еще двое — оба с виду невредимые. Только один из них заметно дрожал.

Все остальные так лихо припустили, что, верно, не смогли бы остановиться и в издалеказримой Мегаре.

— Нового что скажешь? — заговорил Скирон.

— Послушай! — неожиданно приосанился давешний путник; у Скирона радостно дрогнуло сердце — может, стоящий перед ним и не был достоин смерти? — Ты, вижу, великолепно владеешь мечом, но без меча, верно, не очень-то силен.

Скирон поглядел на него внимательно:

— В чем, например?

— Ну, скажем... в кулачном бою. Перед настоящим кулачным бойцом ты, безоружный, ни за что не устоишь. Передо мной хотя бы.

— Почему?

— Меча-то при тебе тогда не будет. И я тебя враз свалю. Коли не веришь и коли ты правда настоящий мужчина, давай! сразимся на кулаках.

Журавль неспешно выводил в воздухе белые тающие кругия Они его не видели.

— Хорошо, — сказал Скирон и отбросил меч.

Они отошли в сторону, выбрали ровный пятачок, и тут Ифит, внезапно отрезав Скирону путь к мечам, задиристо крикнул, весь дрожа от злобного торжества:

— Дурья ты голова, Скирон! Пылкопосудный Родос моя родина, но не из тех я, чтоб корпеть над амфорами и урнами. Я — Ифит, известный кулачный боец, так что пропало твое дело, крушитель голов, грудей и челюстей, слышь ты, безмозглый!

— Знаю.

— Когда б тебе это было ведомо, недоносок, ты бы не вы­пустил из рук меча, с которым сейчас поляжешь рядком.

И, правда, очень скоро Скирон уже лежал на земле, терпеливо дожидаясь, пока давешний путник придет в себя.

Прошло изрядно времени, но ведь и затяжной обморок когда-то кончается. Ифит с трудом приоткрыл один глаз, второй глаз он открыть не смог — вся та, расквашенная, сторона очень дурно у него расцвела. С трудом присев, он прижал руку к здоровой щеке, харкнул в нее, как высморкался. А земле что, чем ее уди­вишь — ничем, — ей попросту прибавилась пригоршня зубов.

— Ну, что еще скажешь? — спросил Скирон.

В ответ послышалось невнятное бормотание:

— Я тебя засыплю драгоценностями.

— Они и без того мои.

— Нет, не только эти, — золотые браслеты охватывали локти и запястья Ифита; с шеи на грудь свисала толстая золотая же цепь; а голову венчала золотая же диадема; что же до колец, то теперь их у него было больше, чем зубов во рту, и опять-таки все золотых, мерцающих и переливающихся синью, зеленью, пурпуром и тому подобное... — Все это твое, но я еще велю доставить сюда щедрый выкуп.

— Теперь тебе придется выслушать меня, — сказал Скирон, и тяжело поднявшись, заглянул сверху в обращенные к нему с мольбою глаза. — Не пожалей ты двух грошей, тебе бы не попасть в такое положение. Ведь ты меня внимательно слушаешь? Всего пары грошей стоил ты, гордец, сегодня; что мне было еще делать, дешевле этого я никак не мог тебя оценить.

Уткнувшись носом в землю, бывший надменный, спесивый болван, высокомерный, заносчивый и все такое прочее, сокрушен­но покачал головой.

Скирон, похаживавший там же взад-вперед, почувствовал, как что-то вонзилось ему в ступню — это были зубы... «Кусанул-таки...»

Ифит-золото все продолжал жалобно глядеть на него снизу вверх.