Современная венгерская проза

Как бы хорошо сейчас вернуться в прессо и сидеть там в общем галдеже, в хмельном чаду, пока не затуманит голову, — да, может, там и найдется лицо? — но Жофия понимала: нельзя. Здесь она не безымянная несчастливица, затерянная в ночи, какой была в Пеште, — здесь она «художница по росписи церквей», приглашенная господином деканом.

Жофия прокралась к «трабанту», достала из багажника бутылку армянского коньяка — держать его в ночном столике она не решалась, — откинула кружевную скатерть, положила перед собой бумагу и принялась за письмо. Коньяк все убывал, письмо становилось все более путаным, почерк — неверным. В полночь она включила радио и, слушая последние известия, комкала исписанные листы и жгла их в пепельнице.

В жизни старого человека постепенно все обретает незыблемые ритуальные формы. Пирока подтолкнула к телевизору самое удобное в кабинете кресло, придвинула к нему кованую чугунную подставку для цветов, стоявшую у окна, расположила на ней блюдечки с ранней черешней и крохотными солеными печеньями и сыром, включила телевизор, настенную лампу и, пока декан усаживался в кресло, проворно постелила ему на узкой софе. В просторной комнате был еще письменный стол, дарохранительница, бар; по стенам, всюду, где оставалось свободное место, шли книжные полки, наверху — тщательно подобранная коллекция крестьянских кустарных горшков. В простенке между окнами — деревянное распятие, перед ним молитвенная скамеечка.

Декан внимательно смотрел последние известия — видел войну, разгоревшуюся на Синайском полуострове, землетрясение, наводнение, аварию самолета и прочие ужасы, какие газета и телевидение собирают со съежившегося земного шара и подают народам к завтраку и ужину, — но, ужасаясь судьбе несчастных жертв, в глубине души испытывал тайную радость от того, что может наблюдать все это отсюда, из надежного убежища, удобного своего кресла. Он и не заметил, как повернулась дверная ручка, нажатая снаружи, и в комнату вошла Жофия. Она бесшумно остановилась за спиною священника и, когда отзвучала уже и сводка погоды, легко коснулась его плеча.

— Вы не рассердитесь, господин декан? Я принесла ключ от церкви и подумала…

Хотя по телевизору предстояла программа «Дельта», суля любопытные новинки из области науки, священник все же обрадовался гостье. Он выключил телевизор и усадил Жофию.

— Что я могу вам предложить?.. Вы ужинали?

— Да я обычно не ужинаю…

— Пирока! — громко позвал священник и, когда домоправительница просунула в дверь растрепанную голову, добавил: — Покормите-ка нашу художницу.

— Я бы лучше выпила чего-нибудь, если есть, — проговорила Жофия и стеснительно улыбнулась, смягчая собственную бесцеремонность.

Декан давно уже приметил бутылки с пивом, охлаждавшиеся в чаше со святой водой. И не знал, как поступить: сказать ей?

— Армянский коньяк, грузинский коньяк, французский коньяк…

Жофия одобрительно прищелкнула языком.

— Вот это да!

— Иногда, знаете ли, нужно для приема, — извиняющимся тоном проговорил декан. — Секретарь епископа, счетовод канцелярии, мой школьный товарищ из Паннонхалмы…

— Пожалуй, французский…

Пирока достала из шкафчика-бара початую бутылку и маленькую рюмку. Поставив рюмку на край письменного стола, налила Жофии коньяку, придвинула к ней бутылку и, шаркая туфлями, удалилась.

— А вы, господин декан?

— Я не пью.

— За ваше здоровье! — Она сделала глоток и с восхищением оглядела кабинет.

— Как здесь красиво! Каждая вещь излучает покой. Гармонию.

— А у вас не так?

По лицу Жофии пробежала горькая гримаса.

— Я живу под крышей самого высокого в Будапеште дома. На девятнадцатом этаже. У меня великолепная мастерская с огромным балконом. Оттуда, пожалуй, и Цеглед [56] видно… Зимой я еще сметала с балкона снег. А теперь… даже не решаюсь ступить на него… боюсь, что вниз брошусь…

Декан слушал ее сочувственно, заинтересованно.

— Красивая, молодая, талантливая — как не подумать, что и счастливая…

— Талантливая?! — протянула Жофия.

— Я не видел еще ваших работ, но ежели вас рекомендовал Художественный фонд…

— Разрешите? — Жофия выпила рюмку и тотчас опять ее наполнила. — Сколько раз меня спрашивали: как становятся реставраторами? Я буду откровенна, господин декан: а вот так — когда оказываются не слишком талантливыми художниками.

— И вы страдаете из-за этого? — с участием спросил священник.

— Я из-за многого страдаю, господин декан! — Жофия налила себе еще, отпила немного. Видно было, что ей хотелось говорить, с тех пор как она в деревне, ей ни разу не удалось выговориться — все только ей изливали душу. Она пила, чтобы освободиться от мучительной скованности, которая делала ее напряженной и замкнутой среди чужих. Священник наблюдал за ней с волнением. Он слышал на своем веку столько исповедей, из таких глубин…

— Неподалеку от моей квартиры есть пивнушка. Этакая забегаловка низшего пошиба — словом, распивочный пункт ресторанного треста. Я потому только решаюсь заглядывать туда, что обслуга меня знает и, если что, вступится, защитит. Милиция наведывается туда каждый вечер, как по расписанию, разнимает драчунов, забирает подозрительных типов. Там я часто вижу одну старуху. Ужасно, ужасно старую. На головенке — седые космы, на худых, как спички, ногах — мужские ботинки, незашнурованные… Лицо ее… ну нет, такое лицо не привиделось бы и Босху в самых кошмарных его сновидениях! Она собирает со столиков грязные стаканы, за это ей плеснут пятьдесят граммов «кеверта» [57]. И бросят пачку «Мункаша»… А мне иной раз хочется с ней поменяться местами…

— Почему?

— Потому что после такой вот рюмки жизнь для нее просто масленица… После десятой стопки она падает на свое тряпье в угольном подвале и спит двенадцать часов подряд, без просыпу…

— Есть, знаете, травяной сбор против бессонницы, — пробормотал священник нерешительно.

Жофия махнула рукой.

— Я все испробовала, господин декан! Моя мать тоже ведунья, у нее тоже есть свой набор трав… Бывало, с восьми утра брожу по городу и так до десяти вечера. По тридцать-сорок километров отмахивала… чтобы вымотать себя и чтобы… дома не быть. Чтоб по телефону не застали… Иной раз руки-ноги дрожат от усталости, кулем падаю на кровать, даже не искупавшись, а полчаса спустя — сна ни в одном глазу, чувства обострены, словно кожа содрана… И до утра практикуюсь в семеричном счете древних мадьяров… лишь бы не думать ни о чем.

Жофия умолкла. Ее красивая сильная рука беспомощно лежала на столе. Священник ласково накрыл эту обессиленную руку своей теплой пухлой ладонью.

— Вы верующая, дитя мое?

— Нет, господин декан. Но у меня есть… нравственные принципы, что ли.

— Тогда я не могу предложить вам утешение молитвы и исповеди.

— Но я и не неверующая, — уточнила Жофия. — Просто мне нет дела до бога. Я согласна с Шопенгауэром: если бы боги существовали, как бы я вынесла, что я-то не из их числа?

Священник мягко поправил:

— Ницше.

— Да, Ницше. — Жофия согласилась машинально, но тут же с удивлением, с радостью вскинула глаза на декана. Так этот сельский священник еще и образован?.. Не просто славный, неповоротливый, капающий на рубашки соусом старик? Ею овладело вдруг чувство неизъяснимой благодарности.

— Ах, дорогой господин декан, я в самом деле ошиблась. Ну конечно, Ницше! Спасибо, спасибо вам. — Она встала. — Не сердитесь на меня за…

Декан поднялся тоже.

— Ну, что вы, Жофия… Когда вам угодно… Я с радостью…

Жофия указала на коньячную бутылку.

— Можно, я заберу с собой? Не хочу заходить в корчму!

Декана несколько покоробило, но, видя, что тоска словно бы отпустила немного молодую женщину, он кивнул.

— Вы упомянули про ключ от церкви… Так завтра вы не придете?

— Нет, господин декан. Поеду в епископский архив, хочу разыскать кое-что… — Она направилась к двери, с бутылкой в руке. — Ну и потом… провиантом надо запастись…