Стрельба по бегущему оленю

Он разобижен был, ясное дело, тем обстоятельством, что она все-таки поехала в Севастополь встречать своего доблестного морепроходца, и особенно почему-то оскорблен был, что она не сказалась ему, уехала как бы тайком, оскорбленным считал он себя в самых лучших поползновениях души, и ко времени той, случайной встречи в коридоре уже вполне успешно лечил «подобное подобным», его уже угорело несло в бестолковом, расхристанном романчике с факультетской библиотекаршей — в компании парней и девок, старательно изображавших из себя богему, все там были чрезвычайные стихотворцы, все, как на подбор, гении, пили, со знанием дела причмокивая, сухое вино при свечах, впрочем, и портвейн жрали и водку, а совокуплялись на антресолях, благо, что в полуподвале том вечный стоял полумрак, на проигрывателе вечно крутилась музыка, вечно галдели о шибко умном, стихотворно завывали… Он почти и не бывал в то время на факультете. Где уж ему было вызнать, вышла она или нет замуж, да уж и особой необходимости не ощущал в себе что-нибудь вызнать о ней, да уже и не тянуло, как раньше, видеть ее, хотя каждый раз и взнывало что-то в сердце, когда издали он замечал ее лицо, всегда теперь грустное…

Потом он ушел стажером в «Комсомолку», прижился, перешел на заочный и, смешно сказать, факультет-то он закончил всего четыре года назад — через четыре года после однокурсников.

— …только-только на обед собрался, звонок! — Надин муж, оказывается, продолжал разглагольствовать, — «сам вызывает!»

— «Сам» — это кто у вас?

— Первый. Николай Альгирдасович.

— Он об твоих ножиках знаменитых — в курсе?

Игорь низко опустил голову к тарелке, попытался смолчать, но потом все-таки глянул в глаза ДэПроклову и сквозь зубы ответил: — В курсе…

С изумлением ДэПроклов обнаружил: в этом взгляде — ненависть. К нему.

Вот сукин сын, восхитился ДэПроклов. Сам же сочинил липу — причем так бездарно сочинил, что его сразу же вся Камчатка подняла насмех, — сам послал в многомиллионную газету, даже о ближайших последствиях не соизволил подумать… а в результата враг ему, видите ли, я! Ну и подонок.

— Он в курсе, твой Николай Альгирдасович, что о заметке твоей известно аж на уровне Политбюро? — и ДэПроклов быстро, кратко, жестоко изложил ему историю с маленьким генсеком-коллекционером, заодно и о карательных акциях властей без жалости пофантазировал.

— …вот почему я должен четко знать, насколько твой Альгирдасович в курсе. В случае чего, не сумлевайся, и по его тыкве тоже достанется. Насколько в курсе? Был ли ему звонок из Москвы по поводу говенных этих ножиков? Говорил он с тобой об этом? Вот мои вопросы. Завтра мне с ним так и так беседовать. Тебя я подставлять пока не хочу.

— Спасибо, — с кривоватой раздраженной усмешкой отозвался Игорь на последнюю фразу.

Помолчал и стал с неохотой выдавливать из себя:

— Заметку читал. Вначале — ничего не сказал. Потом (я так полагаю) из Москвы звонили. Он меня прикрыл. До поры, до времени. Вызвал, расспрашивал, я натемнил. Потом звонил ты. Потом ты приехал. Насчет генсека, не знаю. Мне он ничего не сказал.

— Ну, вот. Слава тебе Господи, разродился… — ДэПроклов засмеялся.

Ему был ужасно несимпатичен, более того — противен был этот господинчик. Хотя бы по одному тому, что это — был тот самый Третий, а теперь, вот, муж Нади. Но и кровь ему пускать не было ни малейшего желания. Тоже — по одному хотя бы тому, что он был мужем Нади, и именно на ней он отыгрываться будет… Ему даже было немножко жалко этого унылого бездаря, так глупо поставившего под удар всю свою «карьеру», как говорится. Подумать только! Сколько задниц начальству вылизать, столько времени изображать из себя черт-те кого, идеологически безупречного, каждый день жилетку с галстуком надевать, и вдруг… и вдруг фраернуться на простейшем графоманском желании увидеть свою подписульку в центральной газете под десятистрочной заметкой.

— Ладно! — ДэПроклову надоела беседа. — Не боись! Перемелется — костная мука будет.

Тому было не до шуток.

Тот смотрел по-прежнему: исподлобья, тяжело, удушливо.

«А сволочь из него получится высокой пробы, — подумал ДэПроклов, — когда выбьется в начальство. А ведь, пожалуй, выбьется, несмотря ни на что. Увы… Надо же! — восхитился он вдруг этакому раскладу. — От меня сейчас зависит, я, можно сказать, в руках сейчас держу будущность этой (он не нашел слова). Сколько бы людей мог оберечь!»

Но он знал, что ничего не будет делать, дабы прищелкнуть именно сейчас эту гниду. Не он, так другой мигом возникнет, ему ли было об этом не знать.

«Господи боже! — через некоторое время он вновь изумился, даже потрясся. — И Надя — с ним?! За какие-такие грехи?..»

— У него что-то случилось?

Надя присела рядом с ним на диван, и его мгновенно отпустило — мгновенно и уже знакомо как бы объяло приветным, добродушным, тихим и милым, что, подобно облаку, светло творилось вокруг нее. Ему вмиг стало легко и покойно.

— Слушай! — он сказал, что чувствовал. — До чего же мне становится хорошо рядышком с тобой!

— Дима-Дима… — сказала она очень серьезно в ответ. — Мне тоже… так хорошо, так спокойно, когда ты… близко. Мне, — она смущенно помедлила, — мне все время хочется, чтобы ты обнял меня. Не так, не подумай! Чтобы — прижаться к тебе. — Она слегка растерянно помолчала. — А еще поплакать очень хочется. Вот так-то, Дима-Дима. У него что-то случилось?

ДэПроклов поморщился: — Охота тебе…

Но она вдруг заговорила торопливо и (он поразился) жестоко:

— Потому что я хочу, чтобы ты… чтобы твое какое-то отношение ко мне… если будет мешать… Так вот пусть получит то, что заработал!

— Да не бери ты это в голову!

— Нет, нет! Я тебя знаю. Ты ведь и пожалеешь (твое, конечно, дело), но только, Дима, чтобы меня в этом не было! Ты понимаешь, о чем я прошу?

— Понимать-то понимаю, — страдальчески закряхтел ДэПроклов, — да только вряд ли получится. — И вдруг прямо-таки с мальчишескими интонациями воскликнул: — Да и вообще! Какого черта он сюда приперся? Так хорошо сидели!

Она весело и негромко расхохоталась, совершенно влюбленными глазами обласкивая его. Потом вмиг вдруг счахла:

— …самое ужасное, что нет никакого выхода. — Сказала тихо и просто и спокойно, как о чем-то, сомнению не подлежащем.

…Последним и самым убийственным штрихом в портрете Игорька оказался его автомобиль.

Черная «Волга» (насколько ДэПроклов понял, кто-то из собкоров одалживал ее Игорьку) была оборудована, на манер обкомовских машин, радиотелефоном, который никого ни с кем соединять не мог (ДэПроклов это сходу выяснил) и роль играл, хотя и исключительно бутафорскую, но важную: должен был внушать трудящимся и в первую очередь трудящимся ГАИ соответствующий трепет и должное почтение. Игорек не без гордости признался, что это — именно его идея. Его же титаническими усилиями, как он вскользь объяснил, добыты были и сугубые номера для «Волги» с особой какой-то комбинацией нулей.

Все ясно стало ДэПроклову. Господин аж изнемогал от желания жить жизнью сильных мира сего. Ну, а покуда внедриться в эту жизнь у него никак не получалось, он эту жизнь по мере своих слабых сил имитировал.

Не будучи официальным собкором, тем не менее соорудил, вишь ты, корреспондентский пункт себе, даже и с телетайпом, судя по разговорам. На машине, вот, разъезжал — с нулями и радиотелефоном, пусть и неработающим. В жилетке и галстуке толкался наверняка, на всех каких только можно мероприятиях — по поводу и без повода брал интервью у всех мало-мальски значительных персон, слухи туда-сюда разносил, намеки… — изо всех сил, одним словом, гнал туфту, изображая бешеную активность и насущную свою необходимость в жизни края.

Очень даже может быть, подумал ДэПроклов, что здешнее начальство (народ, должно быть, по-провинциальному простой и в журналистских делах темный) почти всерьез принимает этого прохиндея. Трогать, наверное, не трогают, слушать, конечно, не слушают, к делам привлекать не привлекают, однако и не удивляются уже, когда на всяком собрании, на всяком пленуме суетится этот самый Игорек с фотовспышкой перед самым президиумом, сидит, где повиднее, что-то загадочное строча в шикарном своем блокноте (непременно должен блокноту него быть шикарный, даже и не блокнот, а вроде как тетрадь в пухленьком кожаном переплете…)