Время смерти

Данило обиженно отвернулся и неотрывно стал следить за красавицей, которая, занимаясь делами на кухне, двигалась то порывисто, словно бы испуганно, то не спеша, словно утомленно, и всякий раз с иным выражением лица: печаль и радость сменяли друг друга. И ему никак не удавалось поймать ее взгляд, предназначенный только ему, и в то же время он прислушивался к разговору, надеясь, что свекровь назовет ее по имени.

— Стамена! — окликнул ее свекор. — У мужиков ноги мокрые. А с мокрыми ногами доброго настроения да самочувствия быть не может. Принеси-ка им по паре новых шерстяных носков. И лохань с теплой водой — ноги омыть.

Бора Валет, ругая себя за то, что согласился прийти сюда на ночлег, и испытывая чувства гораздо более тяжкие, нежели недоверие и подозрение к незаслуженному гостеприимству, поскольку был давно убежден, что это в лучшем случае лишь самая низменная черта человека, сейчас внимательно наблюдал за хозяином — высоким и худым усатым стариком со страдальческим выражением лица и певучим, каким-то переливчатым голосом; слушал, как тот торжественным тоном и возвышенного стиля речениями выражал свою радость от того, что в канун семейного праздника, дня святого Михаила-архангела, в доме у него находятся сербские воины, друзья и начальники единственного его сына Милое, капрала армии воеводы Степы, даст господь, Милое возвратится с войны унтер-офицером. Боре была непонятна его радость подобным гостям, когда по селам катились толпы беженцев, а из-за гор слышались звуки ожесточенного боя; судя по всему, перед этим же самым очагом через несколько дней будут сидеть швабы. Может, он и для них прикажет снохе принести новые носки и горячей воды омыть ноги? А хозяин не закрывая рта возносил хвалу сербскому воинству, Путнику и Степе, королю Петру и Пашичу, им, сербским студентам. Подлинная ли это или расчетливая, обязательная, напускная вера? Искренняя, человеческая или низкое, мужицкое лицемерие человека зависимого? Эти люди земли и леса умеют притворяться и обладают безграничной способностью обманывать легковерных и грамотных. Вот такой Богосав даже наверняка способен отрубить голову лошади. Бора бросил взгляд на ручищи хозяина. Ласкали ли они кого-нибудь?

Стамена принесла лохань, сняла с огня чугунки с горячей водой, на плече полотенце, в руке кувшин — поливать.

Его отцу, уездному начальнику в Пожареваце, думал Бора Валет, тоже какая-нибудь эдакая молодица омыла ноги теплой водой, а мужик с ссученными усами усердно и лицемерно угощал сладкой ракией, пирогом, каймаком, жареным поросенком, а когда тот, ублаготворенный и исполненный благодушия, уснул, раскроил топором голову, сперва ему, а затем и его лошади. Теми же самыми руками, какими наливал ракию и отламывал пирог. Когда стражник прибежал к его матери с вестью о том, что господину начальнику и Лисе, его кобыле, крестьяне во время сна отрубили голову, он, Бора, еще лежал в постели, играл с деревянными козликами, которые вырезал для него тот же стражник Миса, мать рухнула возле плиты, разлила молоко, а Бора заполз под кровать, в самый угол, к мышьей норке, и оставался там до вечера, хорошо, соседки вспомнили о нем, кинулись разыскивать и с трудом обнаружили. С тех пор, оставаясь в доме один, он спасался под кроватью, пока мать, возвратившись, не брала его на руки. Так продолжалось до поступления в гимназию. И хотя, похоронив отца, они погрузили вещи на телегу и навсегда убежали в Белград, в комнатенку и кухоньку на Князь-Михайловой улице, чтобы быть дальше от крестьян, чтобы никогда не встречаться с ними, он, даже на короткое время оставаясь дома без матери, забивался под кровать, в самый угол. Его сверстники вырастали на песнях и легендах о геройских подвигах гайдуков, воспитывались на чувстве любви к народу и гордости за него, а он, внимая рассказам о разбоях тех же самых гайдуков, приучался ненавидеть крестьян, «этих грязных злодеев», как всегда называла их мать, утверждая, что «этот народ» не заслуживает даже презрения и что с мужиками надо иметь дело только на рынке, да и то лишь если нельзя избежать. Неоднократно заклинала она его никогда не ночевать у крестьян, даже у родного дядьки. Ибо все они одинаковы и готовы на любое злодейство. Не было ни дня, ни ночи, вплоть до его ухода на войну, чтобы мать, не снимавшая черного вдовьего платья и не покидавшая своей комнатушки даже во время артиллерийского обстрела Белграда австрийцами, не рассказывала о какой-нибудь мужицкой мерзости или преступлении, почти всегда начиная свое повествование присказкой: «Когда покойный служил в Пожареваце, один грязный злодей…»

Все вымыли ноги и натянули новые носки; Стамена позвала Бору сделать то же самое.

— Спасибо! Я перед тем, как к вам прийти, вымыл ноги и сменил носки, — солгал юноша.

— Ну и что из того, сынок? Усталость смоешь. Сон легче будет, — вмешался хозяин.

— Не надо. Спасибо!

Товарищи с укоризной глядели на него. Подумаешь, дело какое. Не рассказывать же им, как на прощанье мать, обнимая его, со слезами заклинала: «Покойный служил державе и погиб за нее. Я уверена, он проводил бы тебя сейчас на ее защиту. Ступай с божьей помощью, хотя ты единственное, что у меня есть. Но берегись, Бора, этих грязных злодеев. Никогда не ночуй в деревенском доме. Глаз не смыкай под их кровом, крошки не принимай у них из рук». И он обещал ей. Должен был обещать. И это было не трудно, хотя и лишено смысла. Потом она достала со дна ящика серебряные карманные часы, которых он прежде не видел: «Это часы покойного. Злодеи не успели его ограбить, и, видишь, стрелка остановилась на двенадцати. Я не знаю, полночь это или полдень. С тех пор я их не заводила. Возьми, сынок. Береги, ими ты можешь пожертвовать только ради спасения собственной головы». Она завела пружину, часы затикали, звук напугал его, и руки у него дрожали, когда он прятал их в карман. Долго, с трудом привыкал он к тиканью, поэтому и заводил часы нерегулярно, но после отъезда из Скопле стал каждый день заводить ровно в полдень; а по ночам, наедине с самим собою, прикладывал их к уху и слушал. Слушал время и слушал отца. Где на этой мокрой земле, под непрерывным дождем, проведет он последнюю ночь перед уходом на фронт? Он принял предложенную стопку ракии и осушил ее одним духом.

Хозяин пригласил их в комнату для гостей; Бора шел последним, остановился в дверях, разглядывая обстановку: голубой стол с голубыми лавками, широкая деревянная кровать, тоже окрашенная голубой краской, много ковров и дорожек; на стенах — фотографии солдата, наверное, хозяйский сын, капрал Милое, пучки сухой травы и каких-то желтых цветов, у иконы Михаила-архангела горит лампада. Может быть, именно в такой комнате, голубой комнате с иконой, лампадой и испускающей жар печкой, ужинал его отец и улегся спать, сытый и ублаготворенный, полный благодарности, и, удивленный мужицкой добротой и гостеприимством, заснул. А в полночь ему раскроили голову топором. Потом отхватили голову кобыле Лисе. Хозяин ласково предложил Боре садиться, ждал, пока тот выберет место, сам сел во главе голубого стола, под лампадой. Бора присел в конце, возле Данило. Стамена со свекровью внесли горячую ракию, сыр и каймак, пирог.

Тричко Македонец спросил хозяина, намерен ли он уходить в отступ перед надвигающимися швабами, тот решительно ответил:

— Дом, поле, сад — это я и есть. Куда я и что я без самого себя? Мне нечего спасать в бегстве. Если полонят меня, придется уважать их закон. Убьют меня за то, что я серб, значит, такова моя доля. И я не хочу ее избегать.

Войны будут продолжаться до тех пор, пока на свете есть крестьяне и те, кто верит в судьбу, подумал и захотел возразить Бора Валет, но вовремя понял, что это было бы более чем неуместно.

— Как ты, старый, считаешь, сумеем мы одолеть швабов? — спросил Данило История, не спуская глаз со Стамены. Бора предостерегающе толкнул его ногой и принялся шумно прихлебывать горячую ракию, собираясь выслушать ответ хозяина и оценить его искренность и разум.

— Уповаю. Победили ж мы их летом на Цере. Отчего не осилить и на Сувоборе? Твердый мы народ, мученики. Терпеть умеем. На многое способны, ежели идем согласно и когда деваться некуда. И голова собственная для нас не самое дорогое.