Штиллер

Точно такой лежала она сейчас на смертном одре. И внезапно меня пронзила ужасная мысль: Штиллер с самого начала видел ее неживой. Впервые я понял всю глубину и неизбывность его вины.

Оставалось сообщить о тяжелой утрате другу. Слов не понадобилось: Штиллер знал. Хотя я ушел из больницы уже час назад, оттуда не позвонили, но он понял все, увидев меня, кажется, даже первый произнес это вслух. Не могу сказать, что Штиллер владел собой, это не было самообладанием, скорее, пугающей душевной опустошенностью, он просто отсутствовал. Потом я долго ждал его. Штиллер поднялся к себе в комнату "за пиджаком", как он сказал. Мы не слышали ничего, ни шагов, ни рыданий, только в саду гомонили птицы, но моя жена, очевидно, стала бояться, не сделал ли он чего-нибудь над собой. Я не верил этому ни секунды, но он все не шел, и я поднялся наверх. Постучался, никто не ответил. Я отворил дверь: Штиллер стоял посреди комнаты, руки в карманах, как обычно. "Иду", - сказал он. Я отвез его в больницу, но сам остался в машине. Образ покойницы, запечатлевшийся в моей памяти, был сильнее всего, что я мог еще увидеть глазами, - образ ушедшей женщины, не узнанной никогда и никем, а меньше всего тем, кто боролся за нее оружием человеческой любви. Через пятнадцать минут Штиллер вернулся, сел в машину рядом со мной. "Она красива", - сказал он. Я продлил свой отпуск, остался после отъезда жены на несколько дней в Глионе, чтобы освободить Штиллера от хлопот, всегда сопутствующих смерти. Вместе с тем я чувствовал, что вовсе ему не нужен, так или иначе больше мы с ним не вступали в долгие разговоры. Медицинская сторона вопроса его не интересовала, говорить о другом было не к чему, все было уже сказано. Вечером, после скромных похорон на чужом кладбище, когда я собрался уезжать, Штиллер работал в своем подвале, во всяком случае, пытался работать. Он проводил меня до воротец с потешной вывеской, рассеянный, отсутствующий, пришлось два или три раза протянуть ему руку. Изредка мы продолжаем видаться, поздние телефонные вызовы прекратились, его письма становились все более лаконичными. Штиллер остался в Глионе и жил один.