Устал рождаться и умирать

Дети заигрались и не хотели возвращаться на берег. Инчунь стала осторожно спускаться с дамбы. В это время лёд треснул, и они оказались в воде.

В тот миг я был уже не свинья, а человек. Не герой, просто добрый человек, выступающий за правое дело. Я бросился в воду, вцепился зубами — зубами, ведь я был уже не свинья — в одежду девочки, доплыл до ещё не треснувшей кромки льда, поднял её и выбросил из воды. Инчунь поднялась на дамбу и стала громко кричать в сторону деревни. Спасибо тебе, Инчунь, любимая жёнушка, уже и вода не холодная, даже чуть тёплая, кровь по всему телу забегала, и плавать я стал быстро и энергично. Я ничуть не собирался спасать лишь тех троих, с кем меня связывали многочисленные незримые узы. На кого натыкался, того и спасал. Пустоты в мозгу не было. Я думал, много думал. Хочу противопоставить своё повествование так называемому «изложению под идиота». [248] Я много размышлял, как Анна Каренина перед тем, как броситься под поезд, в романе Толстого, у меня было множество мыслей, как у получившего от отца звонкую оплеуху сына в повести Мо Яня «Взрыв», я немало раздумывал как Оуян Хай, герой вышедшего накануне «культурной революции» знаменитого романа «Песнь об Оуян Хае», который бросился сталкивать с полотна испугавшуюся лошадь, и его сбил паровоз. День как сто лет, секунда дольше суток. Я вцепился в стёганые штаны мальчонки и вышвырнул его на лёд. Помню, много лет назад наблюдал нежную сцену, когда Инчунь держала на руках ребёнка. Он ухватывает и сосёт её грудь, и в речной воде словно растворён волнующий и сладостный запах молока. Одного за другим я вытаскивал детей на лёд. Они отползали — умницы, правильно, отползать надо, ни в коем случае не пытаться встать. Самого пухленького мальчика я поднял на поверхность за ногу. Когда он всплыл, изо рта у него пошли пузыри, как у рыбки. Тут я вспомнил уездного Чэнь Гуанди — как у него светились теплотой глаза, когда он оставался наедине с ослом. Лёд под толстячком опять треснул. Упираясь ртом в его мягкий животик и работая всеми четырьмя ногами — работал я ими, как человек, — я изо всех сил подбросил его и отшвырнул подальше. Там лёд, слава небу, не провалился. От огромной силы противодействия я погрузился очень глубоко, вода попала в нос, стал задыхаться. Всплыл и закашлялся, еле переводя дух. С гребня дамбы торопливо спускается целая толпа. Куда вы, глупые люди, не выходите на лёд, ни в коем случае! Я снова нырнул и вытащил ещё одного ребёнка. На поверхности его круглое личико тут же покрылось коркой льда, будто слоем прозрачного сиропа. Спасённые дети ползли по льду. Слышался плач — хорошо, значит, живые. Плачьте, дети, все плачьте. Вспомнилось, как девочки залезли на абрикос во дворе усадьбы Симэнь. Забравшаяся выше всех вдруг пукнула, и все расхохотались. Потом они со звонким смехом слезают с дерева, перед глазами встают их смеющиеся лица — Баофэн, Хучжу, Хэцзо. Ныряю и добираюсь до мальчика, которого уже отнесло течением. Всплываем, но там толстый лёд, кислорода под водой мало, чувствую, грудь вот-вот разорвётся. Подтаскиваю его вверх, но разбить лёд не удаётся. Ударяю ещё раз, опять безрезультатно. Лихорадочно повернувшись, плыву против течения, всплываю, а когда выныриваю, перед глазами всё заволакивает красным. Закат, что ли? И изо всех сил выпихиваю уже задыхающегося ребёнка на лёд. Через кроваво-красную пелену вижу людей — Цзиньлуна, Хучжу, Хэцзо, Лань Ляня и много других… Все красные, как кровавые человечки, с шестами, верёвками и металлическими крюками в руках ползут по льду, приближаясь к детям… Вот это вы хорошо придумали, молодцы. И я ощущаю глубокую признательность даже к тем, кто когда-то брал меня в оборот. Такое впечатление, что смотрю из рощицы диковинных деревьев с золотыми ветвями и нефритовыми листьями на сцену у края облаков, где вроде бы идёт таинственное представление, струится музыка, поёт актриса в цветастом одеянии, будто сшитом из лепестков лотоса, голос звучит как визг свиньи или детский лепет, это так трогательно — и непонятно почему. Тело охватывает жар, вода становится тёплой. «Как приятно», — думаю я, медленно погружаясь. И тут ко мне с усмешкой обращаются два синеликих демона, которых я, похоже, уже видел:

— Ты опять здесь, дружок!

КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

СОБАЧИЙ ДУХ

ГЛАВА 37

Обиженная душа перерождается собакой. Маленький баловень отправляется в город вместе с матерью

Демоны схватили меня за руки и вытащили из реки.

— Быстро доставьте меня к Ло-вану, негодяи! — вне себя от гнева завопил я. — Вот уж я посчитаюсь с этим псом старым!

— Столько лет прошло, а норов такой же вспыльчивый! — хихикнул первый демон.

— Вот уж как говорится, «кошку не отучишь ловить мышей, собаку не отвадишь бросаться на дерьмо»! — насмешливо поддакнул второй.

— Отпустите меня! — бушевал я. — Думаете, сам не найду этого старого пса?

— Спокойно, не шуми, — сказал первый. — Мы, почитай, старые приятели, столько лет не виделись, даже соскучились немного.

— Вот к этому старому псу тебя и доставим, — подхватил второй.

Демоны мчали меня по главной улице Симэньтуни. В лицо ударяли порывы холодного ветра, на кожу налипали тоненькие, как пух, снежинки. Позади катились по земле сухие листья. Когда мы поравнялись с усадьбой Симэнь, демоны резко остановились, схватив меня — один за левую руку и левую ногу, другой за правую руку и правую ногу, — подняли, раскачали, как било колокола, и одновременно отпустили руки. Я словно взлетел, а демоны хором бросили вдогонку:

— Иди, встречайся со своим старым псом!

В голове зазвенело, будто я и впрямь ударился о колокол, в глазах потемнело, и я потерял сознание. Придя в себя, я уже был — как ты догадался и без меня — собакой в конуре у твоей матери Инчунь. Всё этот проходимец владыка Ло: чтобы я не устраивал ему сцен в тронном зале, он и придумал эту гнусную проделку, упростил процедуру перерождения до того, что послал меня прямо в сучье лоно, чтобы я появился на свет вслед за ещё тремя щенками.

Конура была примитивная донельзя: две невысокие стенки из битого кирпича под стрехой, на них несколько горизонтально положенных палок, а сверху слой рубероида. Это было жильё моей матери — ничего не поделаешь, я из неё вышел, так что придётся звать её матерью, — в нём я провёл детство, а постелью мне служили куриный пух и листва в плетёной корзине.

Пошёл сильный снегопад, и вскоре всё вокруг было в снегу. Под стрехой висела электрическая лампа, и конуру заливал свет. Через щели в рубероиде залетали снежинки. Холод пробирал до костей, и я беспрерывно дрожал. И я, и мои братья и сестрёнки жались к тёплому брюху матери. После нескольких перерождений я понял одну несложную истину: попадаешь куда-то — поступай как там принято. Родился в свинарнике и не сосёшь материну титьку — помрёшь с голоду. Родился в конуре и не жмёшься к материнскому брюху — подохнешь от холода. Мать большая, белая, с чёрными пятнами на передних лапах и хвосте.

Вне всякого сомнения, она дворняга, а вот отец наш, злющая, привезённая из-за границы немецкая овчарка братьев Сунь — чистых кровей. Потом я встречал этого кобеля: высоченный, спина и хвост чёрные, с желтоватыми подпалинами на брюхе и кончиках ног. Его — будем считать, нашего отца — держали на толстой железной цепи во дворе производства острого соуса «хун» братьев Сунь. В миске перед ним лежали явные остатки от банкета: целая жареная курица, рыба и даже не тронутая черепаха. Но он в её сторону и глазом не вёл. Золотисто-жёлтые с красными прожилками глаза, уши торчком и недоброе выражение на постоянно мрачной морде.

Отец чистопородный, мать дворняга, вот и мы четверо — дворняжки от носа до хвоста. Может, когда вырастем, и будем отличаться по внешнему виду и телосложению, а сразу после рождения разница между нами невелика. Наверное, одна Инчунь и смогла запомнить, в каком порядке мы рождались.