Свирепые калеки

– Один пирог да съесть два раза, – одобрительно откомментировал Свиттерс, подмечая, что собственный его голос звучит так, словно палкой провели по штакетнику. – Послушай. Мы ведь так и не успели поговорить. Насчет третьего пророчества, я имею в виду.

– Знаю, знаю. Уж слишком быстро все вышло. Ты смотри, непременно мне напиши – как только сможешь. Уж почту-то грузовик нам возит. – Монахиня нервно оглянулась на водителя.

– Нет. Послушай. Ты должна знать. Это не ислам.

– Не ислам?

– Ну, слово, послание, способное преобразовать будущее. Оно придет не от ислама. Оно придет от Сегодня Суть Завтра.

– О чем ты? – Неужто этот милый, милый мужчина и в самом деле псих?

– Пророчество гласит: подсказка донесется со стороны une pyramide. [247] Не les, aune. Единственное число. Со стороны одной-единственной пирамиды. Ты разве не помнишь, что голова у Сегодня Суть Завтра… да он сам – живая пирамида! Что бы он ни изрек, все приходит со стороны пирами…

– О-ля-ля! Да это безумие!

Водитель прогудел в гудок. Помощник, стоявший тут же, наготове – подсадить Свиттерса в кабину и сложить кресло, – хлопнул в ладоши. Свиттерс заставил их заткнуться, рявкнув нечто на разговорном арабском, равноценное «Да придержите ваших траханных верблюдов».

– Тебе лучше трогаться, любовь моя, – проговорила Домино.

– Ты смотри, хорошенько подумай, – не отступался Свиттерс. – Этот парень – ходячая пирамида.

– И что? Он – дикарь. Неграмотный шаман. Дитя природы, первобытный человек из джунглей, никакой связи с внешним миром.

– Твоя правда. Но некая философия у него есть. Я серьезно. У него есть концепция. Видение. И оно – прямиком из пирамиды; не то чтобы пирамида сама по себе…

– Что еще за «философия»? Что у него такого, что могло бы…

– Не знаю. Ну, то есть, я хочу сказать, она совершенно уникальна, однако мне известна лишь общая схема. Но я все выясню. Если какие-то относящиеся к делу детали и есть, я выясню их, как только доберусь до места. О'кей?

– О'кей, – вздохнула Домино, не будучи вполне уверена, с чем именно соглашается. На подбородке у нее образовалась ямочка, и стекающие слезы заполнили ее, точно дождь – канавку.

Прочие пахомианки одна за одной вышли к воротам проводить его. Зю-Зю, Пиппи, Мустанг Салли, обе Марии, Боб. Последней появилась Красавица-под-Маской. Как всегда, под покрывалом, но Свиттерс различал под нею пресловутый антипрельститель, сияющий, точно голографическая кукурузная оладья, ком призрачного жира в лучах утреннего солнца. Выпрямив свою престарелую спину, величественная, как и подобает аббатисе, надменная, как матиссова ню, Красавица-под-Маской стиснула его руку.

– Скажи, чтоб ограничили рождаемость, – проговорила она невыразительным, детским голосочком по-французски. – Куда ни пойдешь, так и говори.

Свиттерс сжал ее костлявые пальцы. И пообещал. Дюжий помощник приподнял его над землей и подсадил в грузовик: Свиттерс послал сестрам без счету воздушных поцелуев и проорал:

– Сберегите мои ходули!

На всякий случай он прокричал это дважды – уже отъезжая, с обеих сторон стиснутый водителями-дальнобойщиками.

– Au revoir! [248] Сберегите мои ходули!

В бархатистой редисочной глубине сердца Свиттерс наверняка понимал, что этих ходулей работы Пиппи он скорее всего никогда в жизни не увидит; однако ж плохой бы из него вышел романтик, кабы не привычка себе лгать. Почему, спрашивается, так трудно, так мудрено вести одновременно жизнь романтическую и жизнь вполне сознательную?

За время долгого, тяжкого путешествия – на востоко-северо-восток к Дейр-эз-Зору (где они заночевали), на юго-юго-запад к Пальмире (где заночевали снова) и на юго-запад к столице – Свиттерс пребывал в сжатом состоянии точно анчоусовая паста в живом сандвиче. Помощник, тот что сидел справа, говорил мало, но Тофик, шофер, вдохновленный его первой демонстрацией познаний в арабском допрашивал его с пристрастием. Приземистый и коренастый, лет тридцати от роду, с драночной корзиной жестких черных кудряшек и выразительными карими глазами, что унциями источали из себя душу, Тофик был христианином (разумеется, православным, а не католиком) и в качестве такового желал знать, что его пассажир делал в монастыре. А еще у Тофика были родственники в Луисвилле, штат Кентукки, занятые в производстве ковров, и в то время как сам он порой мечтал перебраться туда, недавняя воздушная атака Америки на невинных иракцев привела его в ярость, и он требовал от своего спутника подробного отчета об этих злодействах из серии тактики запугивания.

Ответы Свиттерса, верно, пришлись ему по душе, ибо к тому времени, как грузовик доехал до Дейр-эз-Зора, они беседовали вполне себе приятственно, а к тому времени, как грузовик отбыл из Пальмиры, они вели себя точно давние школьные приятели.

В Дамаск они въехали по улице Ан-Нассирах (примерно в семь вечера 28 декабря), медленно и с шумом приближаясь к обнесенному стеной старому городу и к Виа Ректа, в Библии упомянутой как «так называемая Прямая», [249] хотя прямоту ее, равно как и многие другие библейские ссылки, вряд ли предполагалось воспринимать буквально. Виа Ректа обозначала границу христианского квартала; именно туда Тофик и повез Свиттерса, сгрузив прежде остальных пассажиров и десять ящиков с финиками.

– Вашего же удобства и безопасности ради, – сказал он, напомнив Свиттерсу, что ныне в самом разгаре рамадан, [250] священный месяц поста. От рассвета и до сумерек за пределами христианского квартала он и крошки еды не найдет да и там – разве что в частном доме. Более того, благочестивый аскетизм рамадана изрядно подогрел антиамериканские страсти (воздушные бомбардировки Ирака имели место каких-нибудь десять дней назад), и в отдельных районах Дамаска водились клинки, что с охотой выпустили бы гнусное белое маслице из горла презренного янки. По счастью, Тофик и его семья сдавали внаем комнату.

Откашлявшись – этилированные выхлопные газы, помноженные на дым кебаба над жаровнями, – Свиттерс принял предложение. Тофику он доверял, но весьма сожалел о том, что мистер Беретта остался лежать без присмотра в чемодане крокодиловой кожи в кузове грузовика. Бывший тайный агент становился чуточку более легкомыслен, чем следовало, – видать, отставка плохо на нем сказывалась. Он вздохнул – негодуя, но не слишком-то удивляясь тому, что Клинтон скорешился с ковбоями. Знакомая история, что и говорить.

Тофик остановил грузовик – стареющий «мерседес»-купе с узким задним сиденьем и полотняным навесом – в витом переулке и четырежды просигналил. Со скрипом и лязгом расшатанная дверца рифленого железа поползла вверх, и Тофик, дав задний ход, въехал в глубокий и узкий гараж. Скупо освещенный парой голых лампочек-сороковатток, свисающих с оштукатуренного потолка точно отполированные таранные кости на веревочке, гараж благоухал моторным маслом, растворителем, кисловатым металлическим запахом, мускусным резиновым и в придачу какой-то горелой дрянью. Справа находился небольшой застекленный офис, там, в ярком свете, взгляд различал троих мужчин: двое стояли, один восседал за замусоренным деревянным письменным столом. Тофику нужно было заглянуть туда, подписать кое-какие бумаги.

Свиттерсу он предложил подождать в машине.

– Мне нужен мой чемодан, – заявил Свиттерс без экивоков.

Помощник принес запрашиваемое. Затем притащил щетки, ветошь, лохань с мыльной водой и принялся яростно отдирать отслаивающуюся краску с пытаемого песком и солнцем грузовика. Сквозь пенную завесу воды, стекающей по ветровому стеклу, голые лампочки напомнили Свиттерсу лимоны святого Пахомия. От их ослепительно желтого света головная боль усилилась. Он перевел взгляд на офис: Тофик оживленно беседовал с остальными – с человеком за письменным столом, с виду двойником Тофика, только потолще и постарше, и с теми двумя, что оставались на ногах: эти были в костюмах, при галстуках и с европейскими лицами. Что-то в этой паре насторожило Свиттерсов взгляд – взгляд, натренированный в Лэнгли. Сощурившись, он внимательнее вгляделся сквозь мыльные потеки. И погладил чемодан.