ЖД

– В Варсонофьевском монастыре болен отец Никон, – негромко отозвался коренастый монах с крупными волосатыми руками. – Болезнь его не тяжелая, но обременительная. Полагаю, суставы.

– Есть чем лечиться-то? – спросил монах, сидевший между коренастым братом и Вороновым.

– Травами лечится, – пожал плечами коренастый.

– Травами-то много не налечишься… – А что делать, брат Иоанн?

– Может, мази выслать…

– К варсонофьевцам почта не проходит.

– Я придумаю, – сказал монах помоложе. – Есть человечек у меня на примете, может, с ним передам…

– Помолимся о брате Никоне, – сказал Николай, и все на минуту замолчали, сосредоточенно думая о далеком брате Никоне и его суставах.

– В Туруханском монастыре отец Андрей совершенно утратил смысл жизни, а может утратить и веру, – глухо сказал высокий худой монах, кашлянув в кулак. – Ему кажется, что вся эта канитель никогда не кончится и что от нас никакого толку.

– Ну и правильно, – сказал его толстый сосед с носом-картошкой и редкими зубами. – Нормальное самоощущение мыслящего христианина.

– Не совсем, – сказал Николай. – Если б он еще радовался такому ощущению, тогда конечно.

– Не соблазн ли это, отче? – спросил молодой робкий монашек. – От этого один шаг до того, что чем хуже, тем лучше.

– А что, не так? – обиделся толстый.

– Но жалость-то к миру? – спросил коренастый. – Нельзя же просто – гори все огнем… После того как оно сгорит, нам сколько предстоит… Надо дожить в пристойном состоянии, не впадая в тяжкий грех злорадования.

– Да мы еще доживем ли? – спросил хмурый монах, чьего лица Громов почти не видел – он сидел далеко от лампы.

– Если не доживем, то, может, и к лучшему, – заметил молодой. – Я бы не хотел…

– Тем не менее уже скоро, – подытожил Николай. – Ты-то, брат Георгий, доживешь наверняка. Не думаю, чтобы тебя скосила преждевременная дряхлость. Ты весьма здоров, брат Георгий.

– И прожорлив, – ехидно добавил высокий.

– Что до Андрея в Туруханске, – продолжал Николай, – скажи ему, брат Борис, что утрата смысла есть вещь, безусловно, хорошая. В мире, имеющем смысл, нам нечего было бы делать.

Брат Борис кивнул и сосредоточился. Все молчали.

– Сказал, – выговорил он наконец.

– И что?

– Сказал, что подумает.

– Подумать есть дело благое.

– Брат Игорь в Новосибирской обители передал, что впадает в тяжкий грех уныния, – сообщил очкастый монах с внешностью физика-Шурика.

– Передай ему следующее, брат Вячеслав, – радостно отвечал Николай. – Всякий раз, как впадаю в грех уныния, я испытываю огромную радость, улегшись на постель в своей келье и при открытом окне, в которое доносятся запахи монастырского луга, созерцая трещины в потолке. Они слагаются в причудливые узоры, я уношусь мечтаниями в удаленные обители и либо впадаю в благодетельный сон, либо придумываю забавный сюжет. Проделай то же, и сии трещины окажут на тебя не менее благое действие.

Брат Вячеслав задумался.

– Передал, – сказал он.

– И что созерцает брат Игорь?

– Брат Игорь сообщает, что, видимо, потолок в твоей келье давно не белен, – скрипучим голосом отвечал брат Вячеслав.

– Брат Игорь впадает в тяжкий грех занудства, – сказал настоятель. – Передай ему, что со своим потолком я сам разберусь, а он пусть перечтет «Женитьбу Фигаро».

– Брат Владимир в Староволжской обители просил передать, что в окрестностях был бой, имеются раненые. Просит благословения на оказание первой помощи. Федералы отошли, раненых расквартировали у местных.

– А как он из монастыря выйдет? – спросил брат Борис. Этого вопроса Громов не понял.

– Но, может, он даст знать местным, и они привезут в монастырь особо тяжелых…

– Если повезут, – мрачно сказал монах, сидевший справа от Громова. От него приятно пахло «Золотой звездой» – он тер ею виски, страдая, видимо, от мигрени.

– Скажи брату Владимиру, что я его порыв одобряю, – после недолгого размышления выговорил Николай. – Что получится – решать не нам, а попробовать стоит.

Громов почувствовал, что Воронов смотрит на него вопросительно, но покачал головой: мол, сам не понимаю.

Николай с братьями обсудили еще несколько спорных случаев – кто-то болел, кто-то получил печальное письмо из дома, отец Марк в Бирюлевской обители влюбился и спрашивал совета (монахи долго хихикали, предлагая советы один непристойнее другого, – Николай строго осадил их, посоветовав брату Марку как можно скорее уйти к предмету своей страсти, а если не получится – усиленно молиться). Связь с братьями осуществлялась тут же, без всяких мобильных и иных телефонов, причем каждый из собравшихся имел на связи единственный монастырь. Громов подивился, что их на Руси осталось так мало.

– Ну-с, и что же мы видим? – спросил Николай, когда с монастырскими делами было покончено.

– Старик с девочкой идут на юг, – грустно сказал высокий. – Девочку жалко.

– Плохо девочке, – кивнул брат Георгий. – Девочке очень грустно.

– Слышит ли она нас?

– Иногда.

– Укрепите ее, чем сможете.

– Будем пробовать.

– Слышит ли нас старик?

– Не слышит, но знает.

– Старик не нравится мне, – твердо сказал толстый.

– Ты ему тоже не нравишься, – отрезал Николай. – Какая разница? Что с разочарованным?

– Разочарованный со своей дикаркой бегут в Дегунино, как и было сказано, – заметил брат Борис. – Тут кое-кого послали их остановить, но кое-кто не туда попал.

– Кое-кто попал как раз туда, – решительно заметил настоятель. – Бывает штабной умысел, а бывает и Божий промысел.

– Разочарованный до того уж разочаровался, что думает перебежать к хазарам, – хихикнул толстый.

– Ага, он им очень нужен, – сказал высокий.

– Я за него, кстати, боюсь, – тревожно сказал Борис.

– Думаешь? – резко спросил настоятель.

– Что-то больно быстро очеловечивается. А тогда ему не жить.

– Ну, совсем-то не очеловечится. А, брат Борис?

– Не знаю, буду следить.

– Следи. Что с нашим лесоводом?

– Пошел догонять девушку.

– Что с нашей девушкой?

– Сие нам неведомо. В тех местах, сам знаешь, брат Николай, плохо видно.

– Но наша девушка жива? – тревожно спросил брат Николай.

– Это да, – уверенно сказал монах, лица которого Громов не видел. – Пока точно.

– Помни, брат Мстислав, ты видишь дальше других, – строго сказал настоятель.

– Пока смогу, буду смотреть, – кивнул Мстислав.

– Аи, инспектор, инспектор, – сказал Николай. – Правильно ждешь, да не оттуда.

– А откуда? – спросил вдруг Воронов.

– Инстинкт выживания, юноша, силен у вас чрезвычайно, – одобрительно заметил Николай. – Придавая вас в спутники капитану, наш общий знакомый поступил чрезвычайно дальновидно. В огне вам не гореть, в воде не тонуть. Должен заметить, что местные вообще очень ловко избегают опасности и отлично чувствуют ее. Но что предсказано, то предсказано: не знаю, как будет, но знаю, чем кончится.

– Не хочу, – тоскливо произнес Воронов.

– А почем вы знаете, юноша? Вдруг это совсем не то, чего вы ожидаете?

– Боюсь, – так же тоскливо проговорил Воронов.

– Ничего не надо бояться, вон девушка не боится, и вы не бойтесь. Девочка со стариком идет, тоже не боится. Капитан ваш едет останавливать неизвестно кого, и то не боится, хотя сроду в гражданских не стрелял. А стрелять-то ему и не придется, ушли они из Колосова, капитан. Не то б вы, чего доброго, и правда пальнули, – нет?

– Откуда вы все это знаете? – только и смог спросить Громов, окончательно переставший что-либо понимать.

– А откуда вот он догадывается? – кивнул Николай на Воронова. – Знаю, и все. Завтра поедете с миром в Москву, отвезете рядового да и отправитесь, куда собирались. Хотите посмотреть, как там Москва?

– А как? – спросил Громов совершенно по-детски. Он уже готов был поверить, что ему сейчас покажут Москву.

– Да вот так, – пожал плечами настоятель, и в тот же миг Громов почувствовал Москву. Она напряженно пульсировала где-то к западу от монастыря, и Громов чувствовал, как через весь город мучительно пробирается, увязая в бесконечных пробках, «скорая помощь». Он понимал при этом, что она успеет. Ничего больше во всей Москве не привлекало его внимания, да он и не видел ничего. В голове у него оглушительно завыла сирена. Он знал, что фельдшер в кабине кусает кулак от нетерпения. Это был хороший фельдшер, не из тех, что выезжали по вызовам в последнее время, – больной ему был небезразличен, и он хотел успеть, и должен был успеть. Громов чувствовал, что с пробками ничего сделать не может, но способен каким-то образом утешить фельдшера, внушить ему, что все кончится нормально; и фельдшер успокоился, он знал это.