Оула

— Смотрите, на «лебедя» похож…, точно, хантыйский «лебедь»… — Сергей Яптик, весело улыбаясь, показывал рукой в сторону далекого моста. И действительно, элегантное сооружение своим внешним видом напоминало хантыйский музыкальный инструмент в виде лебедя. Между стройной, наклонной шеей-опорой и мостом-туловищем были натянуты струны-ванты, по которым так и хотелось пробежать пальцем и извлечь волшебную мелодию…

Опять встречи, кофе, беседы, выступления в обществах, обеды, музеи. Показали строящийся Арктический Центр. Здание находилось еще в голом скелете овальных конструкций, которые вгрызлись в крутой берег со стороны реки и напоминали останки фантастического животного.

— Андрей Николаевич, помните на Щучьей лет пять или шесть назад, по весне берег обвалился, а там мамонт?… — проговорил Дима Окотетто.

— Помню, помню, — строго ответил Бабкин, — только ты бы лучше слушал, что говорит гид…

— А что!?

— А то, что это кусок Полярного Круга…, что проходит и через наш Салехард. Мамонт ему…

Оула как неприкаянный молча ходил или ездил со всеми вместе, куда их возили представители Арктического центра. Он устал и тихо раздражался от обилия и насыщенности экскурсий и встреч, торопил время. Его душа была давно где-то на полпути к дому.

Когда, наконец, они удобно расселись в маленьком, уютном автобусе и поехали, то и тут он не успокоился. Неделя впечатлений перемешала прошлое с настоящим, перекрутила, поменяла местами, перепутала лица!.. Пытаясь вспомнить своевольную, бурную реку Ивало, Оула вдруг отчетливо видел коварную Байдарату. Сказочное, волшебное озеро Инари со своими многотысячными островами и островками вдруг представало перед ним капризным Карским морем, почти круглый год забитым льдами.

И все же переутомление, гладкая дорога с длинными, плавными поворотами, небольшими подъемами и спусками, шуршанием шипованных шин, бормотанием приятелей сделали свое дело — убаюкали Оула, и он задремал.

«…Вот они!» — Оула пустил в ход хорей, и упряжка рванула вперед. «Давайте, давайте милые!..» — про себя подгонял он четверку быков. «Хо — хо — хо — хо!» — кричал вслух и не спускал глаз с крупных, лохматых собак, что полукругом обложили его стадо и умело загоняли оленей в западню — перешеек между двумя высокими берегами сухой речки. В западне караулила вторая, причем, большая часть собачьей банды.

Когда точно появились эти «лающие волки» или «хоротты-войи», как их называли ханты, Оула не мог вспомнить. Слышать о появлении в ямальской тундре одичавших собаках слышал, но видеть долго не доводилось. И вот на тебе!..

Было заметно, что они крупнее волков, а шерсть длиннее, лохмаче и светлее. «И бег, — Оула вгляделся, — да, и бег отличается. Волк бежит, — припоминал он, — точно перекатывается, а у хоротты-воя спина не гнется, бежит жестко, отдельными прыжками».

«Хо-хо-хо!» — опять прокричал Оула и вновь прошелся хореем по спинам быков. Олени неслись послушно и мощно, как не бегали на праздничных гонках.

Страшно то, что стадо не боится собак и позволяет им близко подойти. А если добавить их незаурядную изобретательность, хитрость, а главное наглость, то обычный волк — гроза тундры ни в какое сравнение не идет с хоротты-войем. Одичавшие собаки не охотятся, они идут цепью и выедают все живое, не гнушаясь ни чем. Даже полиэтиленовые мешки, что носит ветер по тундре, в конечном итоге оказываются в пустых желудках хоротты-войев. А что говорить про песцов или птиц на гнездах! Волки по сравнению с ними — ягнята.

Оула продолжал следить, как одичавшие собаки затягивают петлю всему его стаду. Они не выбирали слабых или молодняк, они готовили себе страшную забаву, жестокую и мстительную бойню, из которой немногие олени уцелеют.

«Хо-хо!» — добавил Оула и осекся. Чем ближе он подъезжал, тем больше замечал некую странность… Он опять и опять обегал взглядом стадо… «Что за ерунда!?..» — Оула чувствовал, как холодеет затылок!.. Собак становилось все больше и больше, а оленей, соответственно меньше… «Что происходит!?..» — он задерживал взгляд на каком-нибудь быке, который вдруг прямо у него на глазах превращался в… хоротты-воя.

До стада оставалось совсем ничего, пора было доставать из-под шкур карабин и…, но жуткий ужас обездвижил его — оленей не было!.. Оула несся на… огромную стаю собак. А они… на него.

Оцепенение продолжалось лишь мгновение. Вот он схватился за ремень узды и изо всей силы потянул на себя, пытаясь завернуть, остановить передового. Но бык-хабты-менаруй, верой и правдой служивший ему почти пять лет, не реагировал. Оула изо всех сил потянул узду и только сейчас обратил внимание, что это вовсе и не олень, а его верный и преданный «Зэк» — семилетний кобель, который потерялся еще в прошлом году. Выбросив ненужный хорей, Оула вскинул карабин…, но куда стрелять!?.. Тысячи собак открыв пасти, неслись сплошной стеной.

И все же Оула нажал на спусковой крючок… В результате мягкий щелчок и только. Еще раз… и еще…, Оула давил и давил на металлическую скобу, получая взамен тихое пощелкивание.

«Все…» — оборвалось внутри. Он чувствовал, как понесло холодом. Чувствовал как, приближаясь, этот холод вызывает в нем дикое противоречие, обратную реакцию — закипание безудержной ярости. В следующее мгновение он уже сам скалил зубы и глухо рычал. Голову ломило и дурманило от вставших дыбом волос. Глаза наливались кровью, и хотелось крови, боли и еще крови…

Резко повернув в сторону, нарта выбросила из себя Оула, швырнула его в самую гущу голодных клыкастых пастей…

Боль в плече, испуганные, тревожные голоса открыли глаза Оула.

— Не ушибся, Нилыч!? — говорил кто-то знакомый.

— Олег Нилыч, что случилось!?.. Как себя чувствуешь!?..

— Ты что, уснул, что ли!?.. Ну, наконец-то! Хотя вишь как не вовремя и не к месту!

Его подняли с пола. Автобусик продолжал бежать. За окнами было хмуро то ли от погоды, то ли вечерело. Оула усадили на сидение. Боль в плече улеглась.

— Ты уж постарайся больше не спать. Подъезжаем.

«Вот тебе на…, как это меня угораздило!?.. И приснится же такое!..» — приходил в себя Оула. И, словно прочитав его мысли, Бабкин обернулся:

— Что снилось-то, Нилыч!? — он спросил весело, бодро, радуясь и тому, что есть повод поболтать и оттого, что долгая дорога, наконец, заканчивалась. — А!?.. Я говорю, что снилось?..

Оула молчал. Он все еще не отошел от мерзкого сна.

— Я что спрашиваю…, ты так стонал Нилыч, а то, как будто рычал. А я люблю сны разгадывать, — продолжал весело допытываться Бабкин.

Не хотелось делиться Оула, но он вдруг ни с того ни с сего проговорил:

— Собаки…

— Собаки? — переспросил тот. — Ну-у, собаки — это… неплохо. Собаки к друзьям, родным и знакомым. Если злые и кусали, это не очень, а просто собаки, нормально… Как собаки-то снились!? — захотел подробностей Бабкин. Но Оула уже пришел в себя и как обычно замкнулся.

— О-о, речка! — оживился кто-то слева. И все повернули туда головы. Внизу небольшого спуска широкой, белой извилиной открылась река.

«Ивало!..» — легкий ток ударил Оула вдоль позвоночника. «Точно Ивало! И берега…, и деревья…, хотя нет, столько лет…, и все же это Ивало!..» — заволновался он, бегая взглядом по спящему руслу от берега к берегу. Сорвалось и мячиком запрыгало, понеслось куда-то вниз собственное сердце, гулко отстукивая и отдаваясь в висках. Оно прыгало все чаще и громче. Оула казалось, что все слышат, как тревожным бубном оно гремит. Осторожно огляделся: «Нет…, вроде не слышат!..». Но вот точно чья-то рука поймала, наконец, его и легонько сжала, пытаясь удержать сердце Оула на месте, не давая ему больше излишней воли…

«Ивало, Ивало, Ивало….» — про себя повторял Оула, мысленно опуская ладони в ее быструю, холодную воду, поглаживая ее, будто и нет на ней толстенной, ледяной брони…

— А вот и поселок!.. Называется «И-ва-ло», — прочитал кто-то громко.

— Красиво!..

Оула искал глазами то, что хранилось в памяти, и не находил. Все было красочно, ярко. Освещенные вывески, крашенные дома, мало чем отличались от остальных, ранее виденных.