Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Сладостно застонав, он рухнул в любимое свое продавленное кресло-комп с клавиатурой на ручках — на стене сразу проснулся потертый коврик-экран и, почтительно светясь, доложил: «У вас, ваше-ство, нет новых писем. Пишут!» Ну, нет и не надо. Читать всяку бяку, вязкую всячину, чепуху чепух эту вечную про мышку на ковре, засерять вещество… Ил извиняюще перевел взгляд на застекленные полки с древними, сделанными из бумаги, книгами, как будто они могли его услышать. Во всем Дворце лишь у него одного были книги, и за то над ним посмеивались — калекционер, глядь, ценитель! Правда, еще сам Кормилец собирал старинные спичечные этикетки, но там это просто безумные финики — вложения на черный день, на тощий год.

Ил сидел, лениво шевеля пальцами ног, и ждал, когда горняшки серебряно протрубят обед — «Бери ложку, бригады в Дверях!» — и тогда надо будет встать и идти на труд. Пока же он блаженно рассматривал любимые стеллажи. Книжки, книжки-то какие — редких пород! «Птолемеич, что бы ты сделал, когда б финики были? — Книг бы купил». Порой, в тоску или в дожди, когда подпирало, Ил подходил к полкам, отпирал стекло и стоял, забыв о времени — трогал пальцами корешки, оглаживал обложки — вот где истинные образа, эльзевиры, а не москвалымские доски с занозами. Золотые обрезы образовывали — если расставишь верно — солнечное сечение, таинственный узор.

Кажись, из Ялла Бо, «Путь Зуз», страница двести с гаком, стих пять, надо бы перечитать — то место об обитаемости местечек, их орбитах… О, книги. Портативная, сжатая в гармошку гармония, манящие кладези знамений. Иногда Ил мечтал — провалиться бы в книги, как в песцовую нору (благо изрыто вдосталь), залечь в лубяной куб букв и обитать там, смертному, среди богов-слов — вот счастие.

Спереди на стеллажах теснились зачитанные потрепанные любимцы — «Занимательное покаяние» (перечень прегрешений пархов — здоровенная книжища в телячьем переплете с медным замочком — еще, оказывается, и колодцы отравляли ритуально в пустыне — за тем и шли!), томик «На пересылках. Путешествие из Царевококшайска в Весьегонск небесный» (ишь, непереводимые древние царства — о странствиях души — кушай тюрю, Иаков), дряхлые книги на изере, праязыке, — там, где ловцы человеков пишут еще «рыболовными крючками», озерным забытым письмом (пожелтевшая листва, скукоженный ум бумаг, босые следы мыслей на отливном песке времени) — изредка в таких книгах встречались листки прозрачной бумаги со странными чертежами — какие-то летательные приспособления, разъятые люди, лестницы в пустоту… Полезные издания. Вот он, Ил, сегодня влетел в окошко. Называется — «вспархнул». Научился потихоньку — левиты же владели тайной левитации, остались рисунки, записи, зашифрованная система упражнений, звуковые коды — как приобрести и возлюбить, истребить и воспарить… Все в книгах. Вон малого формата, в мягкой обложке — для настольного ежедневья — Памятка, Книжечка Книжечек, заветная главка закладкой заложена — это где мрачное сонливое пророчество про Зеленый Город, который суть опока, форма грядущего литья ужаса. Караморно!

Во втором ряду стеллажей, за спинами рядовых раритетов, притаились священные книги, как и подобает — тридцать девять штук — переписанные от руки, семью цветами (по числу Мудрецов). Священность текстов определялась, видимо, сверху, бралась с Потолка — так, брошюра «Городское Садоводство (об аразе зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов удосужившихся)» тоже входила в собрание и имела лиловый штамп «Свято». Да Ил не хуже бы написал, еще интересней! Или взять сборник «Основы сервилизма (Часть вторая-с. Ремесло лести)» — кто сердце не питал, кто не был восхищен сей книгой, от небес лишь пархом вдохновенной! Растаскали, тациты, на цитаты. Известная максима: «Лесть есть благая весть — чем дальше влез по намыленному, тем ближе к самовару» — отсель. «Искусно льстить — вот лестьница на Шкаф!», «Хвалить взахлеб, навзрыд, наотмашь!» — тамошние сладкозвучья. Оттуда и пословицы-поговорки: «Льстите в Песах, кто-нибудь да останется», «Льсти до неба — получишь Книгу и хлеба», «Улестил — так все в пыль, даже пламя — плашмя». Но — устарело в тех палестинах половина! Ил-Стольник, лизоблюд (не путать с — блюдолиз) столичный, интеллектуал ухватистый, многое бы мог в тексте дополнить и отсечь. Эх, увидел бы его сейчас савлячок Савельич, блестящий кафедральный мастак — зааплодировал бы уменьям коллеги, воскликнул: «Друг, а мне нравится твое лицо!»

— Хозяин, гой да, зай гезунд! — разудало позвал экран-коврик. — Скоро построение на обед. Бьет пищи час, разумные служить к столу бегут, кармельское несут уже… Вам пора.

— Не гони пургу, — отмахнулся Ил. — Поспеют с розами на торг.

Коврик этих сладких выкуротов не знал и сейчас наверняка памятливо впитывал. Ил же, многоопытный, гнул свое, старался при всяком случае его озадачить, расширяя лексику. И произношение ставил — по́ртфель, банга́…

Из коридора доносилось множественное шарканье сандалий обслуги — шаркуны придворные торопливо сбивались в шеренгу, — а скоро раздалось и наставительное рыканье — то дворецкий Дов проводил пасхальную летучку, «разбор полетов».

По случаю отсутствия самого владыки Дворца — прещедрого Столоначальника, Кормильца всех безгласных (прорвы ртов), супруга прекрасной синеокой Иры, хлебосола и острослова, господина финансова Натана Бен-Цви (он как раз уехал за Цфат, на гору Хермон — лечиться от горячки холодными ваннами, рваными поутру травами и кумысом) — дворецкий Дов находился «на хозяйстве» и заступал Кормильца в его решениях. А чего того унесло из дому, какая ему будет польза от кислого млека двугорбых (говорят, правда, из него усиленно кумысную водку добывают, аразовку) — Лазарь его знает! Оставил, тиран, Иру одну. Ей так невкусно — не при нем. Когда он где-то рядом бродит, шебуршит, грозит ворваться и пресечь, у нее сразу течь открывается, глаза туманятся, весна идет Исидою двурогою — Ил тогда брал и барал ее во все лопатки, драл во всех позах, во все дырки, употреблял в три погибели! Даже под мышкой у нее припухлость лопнула и лепестки раскрылись… А мужу умотавшему недаром имя Бен-Цви, Сын Оленя — рога в дверь не проходят, за притолоку цепляются… Во рога, отполированные — зов олифанта, рык тритона! Улетел, боров рогатый, покинул ненадолго — цвинья!.. Как в стары годы выражались: «Их сиятельство изволили предпринять отсутствие».

А Дов-дворецкий пока командовал безраздельно, дорвался. Был он старой закваски — кипастый, хлопотливый, словоохотливый, хитровыделанный, косолапый, левый пустой рукав засунут в карман — руку в битвах отлепантило (так утверждал) давным-давно: «Вы, Ил, тогда еще пешком под Стол ходили…» В общем, у Дова не было одной руки — у Дова была одна рука. Бич у него также имелся — по слухам, из аразских жил — с рукояткой из оливкового дерева, изящная вещица — пускал вход. С виду, ликом — рав, а так — варнак. В том же верблюжьем молоке сварит и не поморщится. При этом хозяйственник — Берл Лога, мошник! Ила он, домовито вздыхая, кликал «Неукорененный» — мол, в глазах у тебя, стольничек, неясное мельтешенье, мечешься душой, как угорелый, мнешь малину.

Ныне дворецкий безоглядно правил и был строг. Он то и дело расставлял обслугу рядком (полукружие, сей аразский булыжник — не по нам, в «Дней Книге» закодировано четко — выстроить спиральную цепочку) и устраивал обстоятельный разнос. За то, что нескладно подает котлетки тот-то и тот-то тов — давал втык. Муж брани!

Из коридора до Ила доносилось:

— Итак, кухари и поломойши, ползуны по кастрюлям! Засахаренные кры, гля, лья! Протоплазменные бестии! Истово говорю вам, нерадивые, — а солонину утрамбовали, ась? Или? Ну, архиплуты? Серебро начищено и уворовано? Что, задрожали, брюхоногие? Я вам сделаю жизнь горькою! Доску на живот! Зуз, зуз! Двигайтесь! Я вас, рахельи, тьфу, ракальи, худо-бедно кормлю-пою, учу-верчу уму-разуму… А вы, тумбы, мискогрызы… Всех поименно хлебной карточки лишим! В комнаты под комнатами загоним! В Нижний Кагал сплавим — бессрочно!