Невероятное паломничество Гарольда Фрая

Материнство далось Морин совершенно естественно, как будто в ней все это время дремала другая женщина, только и поджидавшая случая появиться на свет. Она знала, как изогнуть тело, чтобы малыш спал, как приглушить голос, как подкладывать сложенную лодочкой ладонь под детскую головку. Знала, какой температуры должна быть вода в его ванночке, когда нужно укладывать его спать и как вязать ему синие шерстяные носочки. Гарольд понятия не имел, что она знает все эти вещи, и с благоговением наблюдал, словно зритель из-за кулис. Они углубляли его любовь к ней и вместе с тем поднимали ее на недосягаемую высоту; но именно тогда, когда он ожидал, что их любовь упрочится, она словно бы сбилась с пути или, по крайней мере, развела их в разные стороны. Гарольд со священным трепетом разглядывал своего крохотного сынишку, и его снедал страх. Что, если он голоден? А вдруг ему плохо? Вдруг, когда он пойдет в школу, его будут обижать мальчишки? Столько напастей на голову этого малыша грезилось ему в будущем, что Гарольд не мог не сокрушаться. Он задавался вопросом, пугаются ли другие мужчины отцовства так же, как он, или это лишь его недостаток. В те дни жизнь была иной. Теперь на улицах полно папаш с колясками, и им ничего не стоит взять и покормить своего ребенка.

— Я вас ничем не расстроила? — спросила хозяйка.

— Нет, нет…

Гарольд, качая головой, встал и пожал ей руку.

— Хорошо, что вы зашли, — сказала женщина. — Я рада, что вы спросили у меня попить.

Гарольд поспешно двинулся к шоссе, и она не успела заметить, что он плачет.

Слева замаячили нижние отроги Дартмура. Теперь Гарольд разглядел: то, что издалека казалось неясной синеватой громадой на краю горизонта, оказалось чередой лиловых, зеленоватых и желтых вершин, не размежеванных полями, с шапками снега на самых крутых пиках. Какая-то хищная птица, может быть, канюк, зависла в воздухе и, скользя на бреющем полете, парила в вышине.

Гарольд спросил себя, правильно ли он сделал много лет назад, не настояв на рождении второго ребенка. «И Дэвида хватит, — возразила тогда жена. — Больше нам не надо». Но иногда ему приходила пугающая мысль, что один ребенок — слишком тяжкое бремя. Он задавался вопросом, не уменьшается ли мука любви от того, что становится больше детей? Растить ребенка значило все больше и больше отдаляться друг от друга. Когда Дэвид однажды раз и навсегда отверг их опеку, они с Морин перенесли это по-разному. Вначале была только злость, на смену ей пришло что-то другое, похожее на безмолвие, но начиненное автономной энергией и яростью. В конце концов, когда Гарольд слег с простудой, Морин перебралась в другую комнату. Как бы то ни было, они оба предпочли отмолчаться на этот счет, и как бы то ни было, обратно она не вернулась.

У Гарольда саднила пятка, ныла спина и начинало припекать подошвы. Любой мельчайший камешек причинял боль; Гарольду приходилось беспрестанно останавливаться, снимать тапочку и вытряхивать ее. Время от времени он замечал, что ноги без всякой видимой причины начинают слабеть, как будто превращаются в студень, и тогда он оступается. В пальцах пульсировало, но, возможно, это происходило от непривычки подгибать их и продвигать ногу ближе к носку. И все же, несмотря ни на что, Гарольд чувствовал себя неимоверно живым. Где-то вдали заработала газонокосилка, и он от души рассмеялся.

Гарольд вышел на шоссе А-3121 до Эксетера, где ему на протяжении целой мили рычали в спину моторы машин, а затем свернул на В-3372 с зелеными травянистыми обочинами. С ним поравнялась пешая группа, судя по виду, спортсменов, и Гарольд посторонился, уступая дорогу. Они обменялись любезностями о прекрасной погоде и о пейзаже, но он не признался им, что идет в Берик. Гарольд счел за лучшее держать это при себе, как спрятанное в кармане письмо от Куини. Они прошли мимо, и Гарольд с любопытством отметил, что у всех есть рюкзаки, кое-кто облачен в свободный спортивный костюм, у некоторых имеются противосолнечные козырьки, бинокли и раскладные тросточки для ходьбы. Но ни у одного он не увидел тапочек для парусного спорта.

Пешеходы помахали ему, а один или два рассмеялись. Гарольд не знал, был ли он им забавен как безнадежный случай или же они им восхищались, но в любом случае, с удивлением понял он про себя, это уже не имеет для него никакого значения. Он теперь очень отличался от того человека, который вышел из Кингсбриджа, и даже от того, кто рассчитывался в гостинице. Он не имел ничего общего с тем, кто отправился опустить письмо в почтовый ящик. Гарольд шел к Куини Хеннесси. Он начал все заново.

Впервые узнав новость об ее назначении, Гарольд был удивлен. «В финансовый отдел, кажется, пришла работать какая-то женщина», — сообщил он Морин и Дэвиду. Они ужинали в «лучшей» комнате; это было еще в те времена, когда Морин любила стряпать, а семейные трапезы были традицией. Припомнив тот эпизод, Гарольд понял, что это происходило на Рождество, потому что беседу оживляла такая штука, как праздничные бумажные шляпы.

«Интересная?» — полюбопытствовал Дэвид. Вероятно, он тогда перешел уже на продвинутый курс в средней школе. Сын с головы до ног был облачен в черное, волосы отросли почти до плеч. Бумажную шляпу он надевать не стал, а наколол ее на вилку.

Морин улыбнулась. Гарольд и не надеялся, что она встанет на его сторону, потому что она, понятное дело, любила Дэвида. Но иногда ему хотелось ощущать себя меньшим изгоем в их обществе, как будто узы матери и сына заключались лишь в отъединении от него.

Дэвид изрек: «Женщина на пивоварне не задержится».

«Но она, говорят, очень хороший специалист».

«Про Напьера всем известно. Он же бандюга. Капиталист с садомазохистскими наклонностями».

«Не такой уж мистер Напьер негодяй».

Дэвид расхохотался. «Папа, — сказал он, как он это умел, давая понять, что кровная связь между ними — не более, чем ужимка судьбы. — Он прострелил кому-то колено. Все про это знают».

«Никогда не поверю».

«За кражу из кассы мелких расходов».

Гарольд промолчал, подбирая корочкой соус. И до него доходили такие слухи, но он старался отгонять от себя всякие домыслы.

«Что ж, будем надеяться, ваша новенькая не феминистка, — продолжал Дэвид. — И не лесбиянка. Или социалистка. А, папа?» Вероятно, он уже покончил с мистером Напьером и теперь перешел к темам, более понятным за семейным столом.

Гарольд на мгновение поймал на себе взгляд сына. Его глаза в те дни еще сохраняли колючесть и задиристость; если долго глядеть в них, становилось не по себе. «Ничего не имею против тех, кто на меня непохож», — произнес он, но сын лишь поцокал языком и поглядел на мать.

«Ты читаешь „Дейли телеграф“», — уличил он Гарольда. Затем отодвинул тарелку и встал. Гарольд с трудом мог переносить вид его бледной худосочной фигуры.

«Поешь еще, радость моя», — попросила Морин. Но Дэвид покачал головой и тихонько ретировался, как будто один лишь облик отца способен был отбить аппетит от рождественского ужина.

Гарольд поднял глаза на Морин, но она уже собирала со стола тарелки.

«Он у нас умник, ты же понимаешь…» — сказала она.

Под этим подразумевалось как бы само собой, что ум не только все извиняет, но и простирается далеко за пределы их понимания. «Не знаю, как ты, но для вишневого бисквита я уже слишком объелась». Морин наклонила голову и сбросила с головы бумажную шляпу, словно вдоволь наигравшись в детство, и пошла мыть посуду.

К вечеру Гарольд добрался до Саут-Брента. Он снова ступил на брусчатку и изумился, до чего мелкими кажутся булыжники и какие они правильные по форме. Перед ним снова были сливочного оттенка дома, палисадники и гаражи с автоматическими замками, и теперь он чувствовал себя триумфатором, обретающим цивилизацию после долгого путешествия.

В мелочной лавке Гарольд накупил пластырей, питьевой воды, дезодорант в аэрозольной упаковке, расческу, зубную щетку, пластиковые станки и пену для бритья, стиральный порошок, а также два пакетика с чайным печеньем «Рич». В отеле он снял одноместный номер с гравюрами вымерших попугаев на стенах и тщательно обследовал ступни, прежде чем наклеить пластыри на сочащийся влагой волдырь на пятке и на распухшие пальцы. Каждая частичка его тела отдавалась болью. Гарольд чувствовал себя изнуренным. Никогда в жизни он еще не проходил за день такое расстояние, зато ему удалось преодолеть восемь с половиной миль, и он ужасно проголодался. Надо было поесть, позвонить Морин по таксофону и затем улечься спать.