Девушка в белом с огромной собакой

О необходимости взять билеты прямо сейчас Зуев сказал так, не подумав. Для этого нужно было покинуть теплую гостеприимную столовую и идти по дождю не менее трехсот метров до пропахшего беломорными окурками здания вокзала. Совершить такой подвиг после промозглой ночи, на сытый желудок обоим было не под силу.

Взяв еще по две кружки, друзья выпили их и после этого повторили раз пять, пока не нагрузились пивом по самые гланды. А потом уже были и билетные кассы, и магазин, и облетевший осклизлый сквер с мокрыми изломанными скамейками, где Зуев и Шувалов выпили две из шести припасенных бутылок вина. И вскоре меланхолический лик поселка преобразился. Он светлел, менялся на глазах, наливался каким-то высшим непостижимым смыслом бытия. И трехмерное пространство вдруг сделалось четырехмерным, а затем и пятимерным, и шестимерным, и семимерным. Все, что окружало Зуева и Шувалова, и все, что окружало то, что окружало Зуева и Шувалова, завертелось вокруг них, как галактика вокруг воображаемой оси. И теперь уже и тот и другой с уверенностью могли сказать, что вселенная — это они, а они — это вселенная, и весь этот замечательный кавардак обречен существовать до тех пор, пока существуют они, и исчезнет только вместе с ними.

Все поезда, которые шли до Москвы, а их было всего три, давно прошли. Столовая закрылась, и наши путешественники с закуской и бутылками в карманах долго болтались по засыпающему Чаплину, пока, наконец, не вышли к какому-то пустырю с оградками и крестами на расползающихся холмиках. Дождь незаметно прекратился, внезапно стих и ветер. Друзья уже были вполне невменяемы, наверное, поэтому они долго хохотали, бродя меж могил. Зуев все пытался разбудить кого-нибудь из мертвецов. Для этого он садился перед холмиком, хлопал по нему ладонью и кричал:

— Эй, вставай, хватит лежать, у нас есть выпить.

Не менее часа фраза эта веселила Зуева и Шувалова, а затем они отыскали скамейку и принялись пить и закусывать, а заодно и угощать молчаливых хозяев. Зуев поливал могилу вином, Шувалов крошил хлеб и почему-то приговаривал: «Цып-цып-цып». Это «цып-цып-цып» заняло у них еще около часа, а когда оба они устали смеяться и говорить всякие глупости, когда для всех жителей поселка время перевалило за полночь, Шувалов вдруг встал со скамьи, вытянул руку и хрипло выкрикнул:

— Вон она, смотри, вон она!

— Кто? — удивился Зуев и также поднялся. Пошатываясь, он смотрел прямо перед собой, но не видел ничего, кроме неясного очертания ближайшей ограды.

— Та самая, я рассказывал тебе, — не своим голосом проговорил Шувалов, — в белом платье. — Он принялся нетерпеливо дергать Зуева за рукав и кричать: — Мы здесь! Иди сюда! Мы здесь! — Затем Шувалов стал размахивать руками и звать девушку, но потом чертыхнулся, оттолкнул Зуева и бросился в темноту.

Это последнее напугало Зуева, и на какое-то мгновение он протрезвел, бросился за другом, но тот уже далеко ушел. Слышно было, как Шувалов чертыхается метрах в десяти от скамьи. Видимо, он постоянно натыкался на ограды, падал и все же лез дальше, вперед, к своей московской незнакомке, которая непонятно каким образом оказалась ноябрьской ночью на чаплинском кладбище.

Оставшись один, Зуев устало повалился на скамейку. Смеяться больше не хотелось, на душе сделалось сумрачно и совершенно бестолково. Мысли прыгали вокруг какого-то неясного образа до тех пор, пока Зуев не поднял глаза и не увидел впереди себя большую собаку с мертвыми человечьими глазами. Она смотрела на него не мигая, и в этом взгляде не было ни этого мира, ни того, ни укора, ни угрозы, ни поощрения.

Ледяной ужас захлестнул пьяное сердце Зуева. Он взвизгнул, отшатнулся назад и, не удержавшись, упал спиной на землю, а упав, перекатился за могильный холмик и притих. Зуев долго лежал, прислушиваясь, далеко ли Шувалов, но на кладбище стало так тихо, что он слышал биение собственного сердца. Не решаясь приподнять голову, он положил ее на скрещенные руки и зашептал:

— Только тихо, только тихо, только тихо… — да так и уснул.

Мало сказать, что пробуждение Зуева оказалось тягостным. Собственно, возникло только его сознание, а тела как будто и не было вовсе. Никогда в жизни Зуев не ощущал ничего подобного. Что там голова профессора, у Зуева не было даже головы, а было только осознание того, что земля близко, что на улице светло, и совершенно непонятно, как приподняться над землей и есть ли чего приподнимать.

Зуев попытался шевельнуться, но шевелить было нечем. Вместе с этим открытием к нему пришел страх. Отчаянный страх смерти или увечья. Зуев вдруг подумал, что его разбил паралич, и отныне все оставшиеся годы он будет лежать в постели мыслящим бревном. Его тело иногда будут переворачивать, как оладью, чтоб не гнило, а он, Зуев, не сможет принимать в этом никакого участия. Он даже не почувствует, как омертвевшее туловище перекатывается с боку на бок, как заламываются и переплетаются потерявшие самостоятельность руки и ноги. От этих жутких картин Зуев впал в ярость, задергался и, к великой своей радости, далеко-далеко от себя вдруг ощутил тяжесть собственной ноги.

Долго Зуев приводил в порядок свое окоченевшее, слежавшееся за ночь тело. Оно отказывалось сгибаться в пояснице, а конечности — в суставах. Загустевшая кровь текла по сосудам медленно, как вулканическая лава. И все же Зуев сумел подняться. Он встал, осмотрелся вокруг и обнаружил себя посреди сельского кладбища. Вокруг были разбросаны пустые бутылки, оберточная бумага и недоеденные закуски. Впереди, метрах в двухстах, начиналось или кончалось Чаплино, а где-то за поселком лязгали сцепляемые вагоны.

Пытаясь вспомнить вчерашний вечер, Зуев отправился на поиски Шувалова, но того нигде не было. Тогда он выбрался из лабиринта оградок и по периметру обошел весь погост. Вначале он тихонько звал Шувалова по имени, потом, не на шутку перепугавшись, стал кричать и вскоре услышал что-то вроде тяжелого вздоха. Зуев кинулся на звук и обнаружил своего друга лежащим рядом с могильным холмом. Если бы Шувалов не подал голоса, Зуев вряд ли разглядел бы его на фоне кладбищенской глины. Прежде чем уснуть, Шувалов основательно вывалялся в грязи и теперь сам был похож на источенный дождем могильный холмик.

Как же сильно обрадовался Зуев своей находке! Чего он только не передумал за эти подлые минуты, предполагая самое страшное. Но Шувалов нашелся. Он лежал живой и здоровенький, грязный, как свинья, и беспомощный, как новорожденный младенец.

Неожиданно развеселившись, Зуев принялся расталкивать друга, а тот молча пыхтел, тужился встать и все время плевался. Выглядел Шувалов страшно: две трети лица его были покрыты засохшей коркой красной глины, а на оставшейся трети кожа была серо-голубой. На этом фоне бессмысленные глаза, обрамленные тяжелыми, опухшими веками казались написанными киноварью.

Если быть точнее, Шувалов даже не плевался. Он выдувал из себя сухие комочки глины, и становилось понятно, почему он не может говорить.

— Так это ты, всю ночь могильную глину жрал? — раскачивая Шувалова, спросил Зуев. — Смотри, полхолма осталось. Эдак, ты сегодня к вечеру и до мертвеца добрался бы. — Он помог Шувалову согнуть руку в локте, затем другую. — А что это ты всухомятку? — веселился Зуев. — Вон луж-то сколько — пей не хочу. Вставай, вставай, — торопил Зуев друга. — Пойдем. Я недалеко от вокзала гору щебенки видел. Там и позавтракаешь.

Взгляд Шувалова постепенно делался осмысленным. Зуеву удалось поставить его на четвереньки и он стал энергично разминать друга.

— Сейчас я из тебя быстро сделаю человека. Это ты от земли отяжелел. Земля — она не водка, брюхо оттягивает.

Минут через десять Шувалову удалось подняться на ноги, и когда это произошло, он даже сказал какое-то слово, которое Зуев не понял. Слово состояло из одних согласных, что-то вроде «дрмхрр».

— Правильно, — обрадовался Зуев, — сейчас мы зайдем куда-нибудь и, если нас не побьют лопатами, отмоемся. Вообще-то, если бы ко мне в дом заявился такой вот гость, я бы отстреливался от него до последнего патрона. Но попробуем. Мир не без добрых людей.