Шаутбенахт

— Здравствуй, Генечка, — сказал Кварц хорошо подкованным язычком, словно дома его поджидало семеро козлят.

— Говорите, кто из вас кого привел? — спросила Геня, смеясь и на правах хозяйки собираясь взять у дорогого гостя большой черный футляр.

Но Нолик что-то сказал ей на ухо.

— Ах, какой вы… (Он прошептал ей: «Бери, что хочешь, меч, полцарства, коня, красавицу Эльвиру…»)

— Он шел… а я ехал… то есть уже стоял…

— Ваш муж притаился в своем «ланчо», он, наверное, хотел меня напугать.

— «Форд-капри», — уточнил Кварц.

Нолик присел на корточки: заводить разговор с детьми было хорошим тоном.

— Ну, сладкая поросль сердца кормящей матери…

— Бесейдер [18], — выпалил Пашка, вообразив, что у него спрашивают, как дела, — и спрятался за мать (ему ли все цитаты знать!).

— Застенчивый, — сказала Геня. — А вот наша гостья, познакомьтесь.

— Илана, — представилась Лиля.

Нолик как бы в сокрушении сердечном приложил ладонь к щеке:

— Боже, сколько же илан приехало в эту страну!..

— Это у нас Лиля, — вступилась за подругу Геня, но тщетно.

— А как, милая Илана, вы называете себя, когда мысленно к себе обращаетесь?

— Я никак к себе не обращаюсь, — ответила Лиля. — А вы?

— О!.. Один — ноль… — Нолик выдвинул подбородок и, просунув за ворот рубахи два пальца, покрутил головой: душит белая. Его гардероб отличался постоянством — чтоб не сказать, страдал им: академический твидовый пиджак, гладкие темные штаны, помянутая уже белая рубашка и галстук, синий в белую крошку, под микроскопом принимавшую очертания ели. Сколько Геня помнит, Нолик никогда не расстегивал верхней пуговки и не оттягивал книзу узла, которым был завязан однажды и навсегда этот галстук в елях.

— Да это же Арнольд Вайс, да ты что! Поэт и исполнитель на гитаре, — объяснила Лиля Гене.

Между тем Кварц, неловко бросив Борису «старик», подошел к окну и вперился в одну точку. Когда ему случалось быть не в своей тарелке, ничто так не успокаивало, как вид, открывавшийся на крышу автомобиля — собственного, разумеется. Сверху твой автомобиль сигарообразен (что чужой тоже — не обращаешь внимания). Сравнению с сигарой он обязан, однако, не форме (чем сосиска в таком случае хуже?), а исходящей от него эманации роскоши, роскошной жизни, к которой делаешься причастен.

Борис тоже подошел к окну.

— Твое судно? — спросил он.

— Угу.

Борис воздержался от дальнейших комментариев. Он был из тех, чьи чувства и намерения двойной стеной отделены от поступков. В данном случае промежуток между стенами заполняли О и 3, действовавшие по принципу отравляющих веществ, — Осторожность и Зловредность. Поэтому, что бы он ни говорил Лиле, это не отражало его истинных желаний. Истинным желанием его, например, было жениться на миллионерше — он же своим поведением только отпугнул миллионершу. Теперь бы ему броситься исправлять промах, наверстывать упущенное — он же поворачивается лицом к окну и позволяет какому-то дергунчику расточать ей комплименты и любезности, на которые сам, впрочем, не способен в силу своей зловредности.

«Пусть, пусть, — думал он, — пусть, пусть, пусть… — Только одно слово, но емкое, вместившее миллион смыслов: пусть я шут, пусть циркач, так что же? — Пусть меня так зовут вельможи; пусть щебечет, это имеет смысл только в том случае, если особа сия в действительности является таковской, за каковскую выдает себя; пусть миловидна, пусть миллион за душой, еще неизвестно, какая нынче пойдет игра на бурсе [19]; пусть миловидна, пусть причесана у лучшего дамского портного, красота — это еще не главное в жизни (заячьей губы он не разглядел)».

— Чай, оттуда еще? — произнес за его спиной голос Нолика. Речь была о ватном и глазированном деде-морозе, который стоял на одной из полок книжного шкафа, приспособленного под сервант. — Хорошо, изюмительно, — продолжал голос. — В сарачинской шапке белой, с бородою поседелой.

— Подумаешь, наелся сливок и блеванул

Нолик даже поперхнулся от неожиданности, и Геня долго стучала ему между лопаток.

— Се человек, — сказал он наконец, блистая слезами на ресницах.

— Се Борис.

— «Борис» — надо говорить.

— Почему? — с наигранным простодушием высшего спросил Нолик.

Борис смерил Нолика презрительным взглядом. Он был сам себе голова и терпеть не мог авторитетов, Нолик же, как он понял, слыл здесь авторитетом.

— «Боря» — значит «Борис».

— О, — усмехнулся Нолик, поворачиваясь к Гене, — да я вижу, здесь мир стоит. Простой, но целый, — и к Борису: — Но, смотрите, первый же случайный автомобиль может разнести его в щепы, ходите осторожно. Я так и вижу: он из-за угла…

Геня тихонько ущипнула Нолика повыше локтя. Не понимая, что на три четверти его речь — путеводитель по русской словесности, она увидела здесь намек на автомобиль как на возможное приданое Лили.

— Пойдемте же, пойдемте на кухню. Мне надо Пашку кормить. Будьте сегодня моим пажом.

На кухне Нолик опять подъехал к Пашке с разговорами. На этот раз с большим успехом. Растягивая ложку на несколько глотков, пуская фонтаны бульона и слюней на стол и на рубашку, Пашка дал настоящую пресс-конференцию.

— Кем ты будешь, когда вырастешь большим?

— Совсем большим?

— Да.

— Вот таким большим? — Пашка развел руки в стороны, оставив ложку плавать в тарелке.

— Да. А может быть, даже еще больше.

— Тогда вот таким? — Руки его раскинулись по вертикали. — Как слон?

— Ну, предположим. Или как дом.

— Нет, я хочу быть как слон. — Это насмешило его, и он начал «гыкать» и смеяться, приговаривая: — Я буду, как слон! Слон больше, чем дом!

— Слушай, парень, ешь и не дури, — сказала Геня, но Пашка долго не мог успокоиться, и Гене пришлось на него цыкнуть.

Нолик же продолжал:

— Скажи, Павлик, а какая девочка у вас в классе самая красивая?

— Никакая, они все противные.

— А ты их бьешь?

— Да!

— А у тебя есть друг?

— Да, есть!

— А как его зовут?

— Арье.

— А он тоже бьет девочек?

— Да!

— А у вас есть в классе дети, у которых текут сопли?

— Но-о-лик, — сказала Геня.

— Есть, арба [20], — ответил Пашка.

— Ну, а как зовут вашу учительницу?

— Моника.

— А у нее на каждом пальчике по колечку?

— Нолик, умоляю, вы развращаете мне ребенка.

Поскольку хозяин мухой прилип к стеклу, гости постепенно сгруппировались вокруг Гени на кухне. Лиля хлопотала вместе с ней у плиты и даже была в фартуке. Нолик теоретизировал на уровне поваренной книги. Борис стоял, скрестив руки на груди, третью, воображаемую, он держал на эфесе шпаги.

Вняв совету Нолика, Геня решилась разнообразить меню еще «подливкой по-сефардски» — помидорами, жаренными в масле с мукой, луком и перцем. «Все специи годятся, давайте всё, что есть». Нолик также получил фартук и нож в руки.

— Я превосходный шпажист, ни одна хозяйка не владеет орудиями колющими и режущими лучше меня. — Он со стуком отсекал от длинной зеленой стрелы крошечные цилиндрики и съедал белый корешок, но прежде галантно предлагал его девочкам. — Что делать, я лакомка, — говорил он в свое оправдание.

— Лакомка!.. — восклицала Геня, приседая и шлепая себя обеими руками по коленям, словно вот-вот прыснет от смеха. Борис же бубнил, невнятно, монотонно, как первобытный воин: «А теперь полакоми свой глаз, а теперь полакоми свой глаз». — Только не заставляйте меня убедиться в том, что вы и в своей холостяцкой обители готовитесь к обеду с таким тщанием.

— Упаси Бог, Генечка, чтобы я вас заставлял. И потом, с чтением я действительно редко готовлю, не люблю делать одновременно два таких важных дела. Мой девиз: Лукулл обедает у Лукулла… Боже мой, Илана! Ужасная женщина, что она делает!..