Г. М. Пулэм, эсквайр

— Видишь ли, обычно после обеда в гостях именно жены везут своих мужей домой. Как правило, на то бывает причина.

— Я выпил всего лишь один коктейль да каплю разбавленного виски.

— Вот, вот. Никто, кроме тебя, не пил виски после обеда. Все остальные мужчины довольствовались либо водой, либо имбирным лимонадом.

— Какое мне дело до остальных! Да я бы уснул, если бы не выпил виски.

— Не понимаю, почему ты не хочешь отказаться от своей привычки пить после обеда. Я уже миллион раз говорила тебе, Гарри, и повторяю снова, снова и снова, что ты глупеешь, когда выпьешь. Я же видела твои осоловелые глаза, видела, как ты чуть не уснул, когда с тобой разговаривала миссис Ист.

— А я и уснул бы, если бы не выпил. Ну почему они не играют в бридж?

— На этот раз, вопреки обыкновению, мы беседовали с интересными людьми.

— Ну, хорошо, хорошо! Может, мы поговорим о чем-нибудь другом?

Кэй промолчала. Я стал думать о только что закончившемся дне и не нашел в своих воспоминаниях ничего приятного. Я действительно клевал носом после обеда, но если вы днем работали как проклятый, стоит ли удивляться, что к вечеру вас начинает одолевать сонливость. Иное дело Кэй, как и вообще все женщины. Им не нужно подниматься в восемь часов утра, к тому же во второй половине дня они могут вздремнуть.

— Гарри, — снова заговорила Кэй.

— Ну что еще?

— Как, по-твоему, Беатриса выглядела интересной?

— Безусловно.

— Она сама шила это платье. О чем вы с ней разговаривали? Я слышала, как она смеялась над тобой.

— О ткацком деле.

— А с миссис Ист?

— О половых вопросах. Не понимаю, почему надо было заводить подобный разговор за обедом.

— А у нее муж психиатр.

— При чем тут муж психиатр?

— Гарри, ты всегда терпеть не мог женщин и постоянно их избегал. Мне кажется, тебя неотступно преследует горькая мысль о своей неполноценности.

— А ты с кем разговаривала после обеда?

— С доктором Истом. Он сказал, что лишь очень немногие женщины, особенно нашего поколения, действительно получают удовлетворение.

— Вот я как-нибудь скажу ему все, что думаю о нем.

— О Гарри, не будь таким глупцом!

Я промолчал.

— Гарри, — снова обратилась ко мне Кэй, но я не отозвался.

— Ну не будь же таким обидчивым, Гарри!

А я в это время думал о Боджо Брауне и о сборнике биографий студентов нашего выпуска. Я попытался припомнить, слышал ли я что-нибудь о Чарльзе Мэйсоне Хиллерде, с биографией которого недавно познакомился. «Род занятий — адвокат; адрес служебный — Мортгейдж-билдинг, Нью-Йорк; домашний — Мэмеронек в штате Нью-Йорк». Эти слова появлялись в моем сознании, как короткие вспышки, как огни улицы, по которой мы проезжали, как фары быстро проносившихся мимо автомобилей. «После окончания юридического факультета поступил в фирму „Джессеп и Гудрич“ в Нью-Йорке. Спустя пять лет перешел в фирму „Джоунс и Джоунс“, а сейчас являюсь компаньоном фирмы „Уоткинс, Лорд, Уоткинс, Бондедж, Грин, Смит и Хиллерд“»!

— Гарри, о чем ты думаешь?

— О своей жизни, — не совсем правдиво ответил я, потому что в этот миг думал, какой бы предстала передо мной Мэрвин, если бы я решился встретиться с ней.

— Ах так! Ну и дуйся пожалуйста!

Если бы мне пришлось писать свою биографию, она оказалась бы очень похожей на биографию Чарльза Мэйсона Хиллерда. «Я член епископальной церкви; иногда играю в шары, а иногда в гольф. В политике я республиканец и надеюсь, что наступит день, когда мистер Рузвельт покинет Белый дом». Это было бы сущей правдой. Чарльз Мэйсон Хиллерд вместе со всеми нами, вместе с Мэрвин Майлс, с Боджо Брауном, Кэй и мной, вместе со всеми нашими друзьями и врагами, всю свою жизнь шагал в никуда.

— Гарри! — опять окликнула меня Кэй. — Ты не ответил на мой вопрос.

— На какой?

— Ты счастлив?

— Да, конечно.

Вообще-то я никогда не позволял себе задумываться над этим. Я просто размышлял, как, в сущности, легко мог бы избежать женитьбы на Кэй. Я, разумеется, понимал, что поступил правильно, и знал, что семья одобрила мой шаг. Но ведь было сколько угодно других девушек, женитьба на которых выглядела бы так же резонно. Если бы я не поехал в Норт Ист-Харбор, если бы меня не попросили покатать Кэй на лодке, я бы с таким же успехом мог оказаться помолвленным с Мэй Берристер, или с Рут Квиллер, или с одной из подруг моей сестры Мери.

— Гарри, тебя что-нибудь беспокоит?

— Нет, Кэй, нет, что ты! Но почему ты спрашиваешь?

— Потому, что ты какой-то особенный. Я к тебе обращаюсь, а ты молчишь.

— А разве мне нельзя просто посидеть и подумать?

— Ты, должно быть, раздражен чем-то. Чем я вызвала твое недовольство? Что я такого сказала?

— Почему ты думаешь, что дело именно в этом?

— А потому, что я знаю тебя, Гарри.

Она имела все основания считать, что знает меня, но знала ли — вот в чем я совсем не был уверен; как и в том, знаю ли я ее. Мы просто проделали некий эксперимент и в конце концов случайно оказались вместе.

Мы поднялись на крыльцо, и я нашел ключи. Хотя в моей связке всегда бренчало много ненужных ключей, которые следовало бы давно выбросить, я даже в темноте сразу находил ключ от дома.

— Ты позвонишь в гараж и попросишь прислать человека за машиной? — спросила Кэй.

— Да.

— И не забудь вывести Битси на улицу. Элин могла забыть.

— Но я-то не забуду.

— А когда вернешься, то разденешься в ванной и постараешься ни обо что не спотыкаться?

— Постараюсь, Кэй. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дорогой. — Кэй протянула мне руки, и мы поцеловались в холле. Здесь все еще слегка пахло газом. Новая кухарка не устранила утечки в контрольной горелке.

Я включил лампу на столе, за которым иногда просматривал счета или заполнял бланки на уплату подоходного налога. В библиотеке царил полумрак, было тихо и уютно. Битси спал в углу кушетки; перед камином лежала куча газет, из которых Глэдис что-то вырезала. Я включил стоявший на столе приемник. «… Нам остается только ждать, — послышался голос комментатора, — какие шаги предпримут Англия и Франция, чтобы ослабить это давление. Какая из малых стран Центральной Европы окажется следующей? И что еще может произойти, пока демократические страны не займут твердой позиции? Неизбежна ли война? Мне бы очень хотелось ответить вам на этот вопрос, но пока могу сказать лишь одно: спокойной ночи!»

Я выключил приемник, открыл верхний ящик стола и вынул лист бумаги.

Все это выглядело как надпись на надгробной плите. Однажды Биль Кинг, основательно хлебнув, сказал мне, что в любом человеке кроется замечательный дар самовыражения. Он пояснил, что дар этот выявляется, как только человек начинает писать свою биографию, потому что в жизни человека всегда найдется много интересного. Если бы я только мог написать все, что произошло со мной…

— Гарри! — окликнула меня Кэй.

Только теперь, услышав ее голос, я вспомнил, что оставил открытой дверь в библиотеку. Кэй в своем зеленом халате стояла на пороге комнаты.

— Я уже уснула, но потом проснулась. Что ты делаешь? Выведи Битси и ложись спать.

— Хорошо.

— Ты всегда плохо спишь, если выпьешь после обеда.

Я сунул бумагу в ящик стола и закрыл его. Бесполезно было бы доказывать, что моя бессонница не имеет никакого отношения к вину. Когда Кэй снова ушла наверх, я вынул начатый лист бумаги и взглянул на него. Бумага бессмысленно глазела на меня. Когда-то в школе я получил премию за сочинение, а потом составлял рекламные объявления и доклады о торговле, но никогда не обладал даром литературного изложения, как люди вроде Биля Кинга. Из-под моего пера выходят либо слишком казенные, либо слишком цветистые фразы, и потому мысли, которые так волнуют меня, остаются где-то в тайниках моего сознания, упорно не желая излиться на бумагу в виде отдельных выражений. Моя фамилия в верхней части листа снова напомнила мне надпись на надгробной плите.