Другое море

Кайзеровско-королевская государственная гимназия [37]зовется теперь лицеем Виктора-Эммануила III. Шуберт-Зольдерн уехал, в Австрии он оказался без всякого гражданства и отказывался взять какое-либо после того, как пережил две империи, Гориция сделалась итальянской, а его Прага, где он родился, стала чехословацкой. Возможно, ему не так уж не по душе находиться в этой пневматической пустоте, образовавшейся от циклонов и антициклонов истории. В общем, он сводил концы с концами, существуя на пособие, которое удалось ему устроить одному изобретательному бюрократу новорожденной маленькой республики, по крайней мере так все продолжалось до 19 октября 1924 года, когда, если употребить любимое выражение Шуберта-Зольдерна, «закончились его заботы».

Энрико возвращается, другие уезжают. Его мать умерла в Удине в 1917 году. Нино скончался 19 августа 1923 года, поскользнувшись на камне и оставшись лежать без движения на протяжении нескольких часов в ущелье Хоучник в Валь Трибуссе на Польдановеце. Нет, Карло ошибся, это Нино умел жить убежденным в своей правоте. Ему не нужны были романтические бегства и тому подобные паясничанья. Он всегда был великодушным, жил в любви к своей Пине и двум детям, к друзьям и с удовольствием проводил время в своем книжном магазине на Пьяцца Гранде. «Он относился к людям с благородством», — сказал его друг Марин. На лице Нино, когда он лежал в гробу, отражался свет лампады с их чердака.

Эрвино Покар, свидетель падения Нино, уехал в Милан. Доблесть приносит честь, Эрвино тоже заучил это за партой старого лицея, сдав столько экзаменов по древнегреческому языку и получая на них отличные оценки. Среди товарищей по школе Эрвино был тем, кто понял, что любить — значит слышать, а читать — важнее, чем писать, если же хочешь взять в руки ручку, лучше уж переводить, как в школе вместе с Нуссбаумером, оставить в покое саморекламу и поставить себя на службу великим словам. Бьяджо Марин преподавал на учительских курсах, а когда школьные власти захотели переместить его, потому что им не понравилось, как он комментировал в классе Евангелие от Иоанна, заявил, что он не чемодан, сдал дела и уехал в Градо. Да и другие разъехались: Камизи отправился в Египет, Сегалла — в Трентино.

Энрико был растерян, ему казалось, что он уехал, а не вернулся, что он все еще среди гаучо. Фелипе Гутьеррес, когда он видел его последний раз, направлялся в сторону Кордильер, Хосе Антонио Пинто ехал далеко на юг. Энрико немного полюбовался Карсо и Изонцо — та земля и те воды поглотили слишком много крови, став похожими на некоторые болота в Южной Америке, что поглощают свет, — и с неловкостью выслушивал друзей, принимавших участие в этой бойне с той и другой стороны. Они рассказывали об атаках и захвате какой-нибудь высоты, отступлениях и кровавых контратаках, когда приходилось отвоевывать ее вновь.

В трагедии, в ходе которой одних бросали против других, Энрико все же распознавал нечто иное, чего ему не хотелось понимать. Когда другие рассказывали о поданной раненому под огнем походной фляжке, или о солдате, который направил оружие против своих же товарищей, озверевших от многонедельного пребывания в окопах и собиравшихся перерезать горло пленному, Энрико, ничего не говоря, с отвращением думал о письме Толстого и уходил прочь с неприязненным видом. Однажды он даже произнес нечто нелицеприятное против вдовы Вальтера, их товарища, погибшего у Саботино, а потом злился на себя, ему стало, вероятно, стыдно тогда, но он хотел, чтобы его оставили в покое. Ему-то что до этого разделенного с врагами братства или жалости к ним. Его не интересовали ни враги, ни братья, ни дети. Только Карло мог бы быть ему братом.

Монсеньор Фогар, их лицейский преподаватель катехизиса, — теперь епископ Триеста. Он делает все, что в его силах, чтобы защитить славян от притеснений и насилия со стороны фашистов. Славяне стоят непробиваемой стеной. Энрико злит несправедливость, которой они подвергаются, но у него возникает и какая-то смутная боязнь, его познания в словенском, которых ему вполне хватало в Руббии или Гориции, чтобы играть после уроков с некоторыми школьными товарищами, теперь недостаточны для разговора с ними, словенский для него стал тем же, что и мертвые языки.

Еще в пампасах его прозвали профессором, и бывшему однокласснику Карло, его старому другу дону Иджино Вальдемарину, руководившему теперь семинарией, ничего не стоило найти для него временную должность, работу на которой можно было продлевать из года в год, даже тем, кто избегал членства в фашистской партии. Дон Иджино сочиняет стихи и хорошо знает, что школьный класс является общиной, такой же прочной и столь же сходной с общиной, что профессионально исповедует «Верую». Каждое утро Энрико приходит в семинарию и, стоя в начале урока со склоненной головой, выслушивает молитву своих учеников, не осеняя себя крестом и не шевеля губами. Потом начинает урок, переходит к ситу спряжений и склонений, воздерживаясь от всякого исторического и эстетического комментария, никогда не произнося ни слова об ахиллесовой пяте или тоске Одиссея по своей далекой родине.

Чтобы ученики считали его черствым, он не желает снисходить до соблазнительных шуток с ними. Он не собирается кого-то соблазнять, уж если это и делать, то с какой-либо женщиной, да и то лишь ненадолго, предприняв то немногое, что заставит ее ему поверить, и вовсе не стремясь ее очаровывать. Постепенно у него появляются ученики, которые смотрят ему в рот, повторяя за ним. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь последовал за ним, может быть, даже и в Патагонию. Приемные дети много хуже родных. Ему надоедает уже то, что они глазеют на него, когда он ведет урок.

Разумеется, свой долг он выполняет, в этом можно не сомневаться. Он учит, как положено, по учебнику Гандино или по «Ausfiihrliche Griechische Grammatik» [38]Августа Маттильда, изданной в Лейпциге в 1835 году, и по «Repetitorium der lateinischen Syntax und Stilistik» [39]Менге, книгам, пересекшим с ним океан в двух направлениях, и тщательно готовит темы и лекции. На обложке «De bello Gallico» [40], например, у него отмечено, что легион подразделялся на десять когорт, это ему не удавалось запомнить, не случайно же он сбежал, чтобы не идти на военную службу, и слышать не может всех этих речей о великой войне [41]. Ну какое дело до этого сидящим здесь за партами, пусть уж лучше они учат аористы, с них и того довольно.

Да, в Патагонии у него в кармане лежали «Одиссея», «Агамемнон», древнегреческий текст и комментарий к нему на латинском языке Симона Карстена. Но здесь перед этими мальчишками нет нужды говорить о судьбе Атридов или о боли Электры, — Карло предпочитал эту вещь всем другим, — это было бы с его стороны такой же самоуверенностью, как если бы он вместо спряжения неправильного глагола начал воспевать Юлийские Альпы, виднеющиеся из школьного окна. Между прочим, кончилось тем, что он, возможно, и не напрямую, но все же сказал пару слов против религии, что могло быть расценено как черная неблагодарность по отношению к принявшим его на работу священникам, и могли возникнуть неприятности.

На мгновение он заглядывается на горы. Может быть, здорово было бы оказаться способным нацелить палец в сторону гор и показать их мальчишкам, счастлив тот, кто способен спеть песенку, когда его бреют. Но в классе он ведет себя безупречно. Однажды ученики изобразили на доске гаучо на коне, который набрасывает лассо на толстенный словарь древнегреческого языка, словарь Джемолля. «И что же ты произнес, когда вошел в класс и увидел все это? Ничего, посмотрел на доску и ничего не сказал».

Время от времени в учительской Энрико перебрасывается парой слов с Чеккутти, единственным кроме него светским преподавателем среди множества учителей в рясах. Он неплохой парень, даже симпатичный, всегда опаздывает и спешит, часто прибегает с не до конца проверенными ученическими заданиями, и тогда Энрико во время перемены помогает ему, тем более что для него не составляет труда тут же находить ошибки в древнегреческом или латинском. Если бы Чеккутти не изнурял себя бесконечными частными уроками, чтобы содержать семью, жену и троих детей, он мог бы исправлять задания спокойнее и чувствовать себя увереннее. Однако он действительно приятный человек и, несмотря на усталое и изнуренное лицо, может отпускать смешные шутки и сам заразительно смеяться, у него всегда находится, что рассказать, будто бы в его доме происходило больше событий, чем в Патагонии.