Сытый мир

Редко меня так уделывали. И не вспомнишь, когда в последний раз.

Мысли мои кружат истерической ласточкой, они вьются над погружёнными в забвение городами, цитрусовыми садами, над пятнистыми тенями, над пеной морской и рекламой пива, кружат над женщинами моего прошлого и над скалистыми стенами из белого мрамора, кружат, кружат и хищным коршуном падают вниз.

Я разорвал купюру в десять марок на части, примерно по десять пфеннигов каждая, и пустил это благородное конфетти планировать из окна, желая тем самым что-то доказать себе.

ГЛАВА 3. ОПУСТОШЕНИЕ

Сонно моргая, мальчик переводит в арабские цифры положение фосфоресцирующих стрелок часов.

Пять часов утра — но, кажется, он слышит за дверью голос отца.

Необычное время для супружеского скандала средних представителей среднего класса Четырежды за последние недели отец после ссоры с матерью уходил из дома, предпочитая ночевать в казарме на солдатской койке. Обычные родительские разборки начинаются с раннего вечера и заканчиваются в полночь. После этого верх обычно берут правила, согласно которым нельзя нарушать ночной покой многоквартирного жилого дома Неужто они теперь ругаются даже во сне?

Мальчик боялся их развода Он слышал не раз, что при разводе матери получают детей, а отцы — всё остальное.

Поскольку он был в том благословенном возрасте, когда усталость немедленно и безоговорочно капитулирует перед любопытством. мальчик выпрямился, сел в кровати и попытался понять, в чём дело.

Вчера, например, отец принёс газету и читал её на кухне. Мать учинила скандал и кричала до хрипоты, а потом четыре часа ползала по полу на кухне, оттирая следы типографской краски. Такие сцены в последнее время участились, и казалось, что она вот-вот из-за какого-нибудь пустяка выгонит мужа из дома вешалкой для одежды У отца были некоторые основания подумывать о разводе, хоть он и надеялся, что «климактерическое расстройство ума», как он это называл, со временем пройдёт.

Мальчик прислушался. Нет это была не ссора Отец говорил по телефону, а мать нетерпеливо вставляла короткие вопросы между его «есть», «понял» и «никак нет».

За окном бушевала чёрная ночь, полная призраков. Красные сигнальные огни Олимпийской башни монотонно мигали в небе.

С тех пор как верхний ярус кровати убрали, детская комната казалась опустевшей. На полу царила настоящая пустыня, все игрушки, способные хоть как-то ободрить мальчика, на ночь запирались в шкаф.

Неслышно, в подражание индейцам, шестилетний мальчик скользнул к двери и открыл её внутрь с особой осторожностью, чтобы не скрипнули петли.

Главную часть беседы брал на себя телефон. Отец довольствовался лишь короткими комментариями.

— Да? — Есть! — Неужто? — Чудовищно! — Есть!

Это отрывистое «есть» — дурная привычка, от которой мать пыталась его отучить в течение уже примерно тысячи телефонных разговоров. Симптом тридцатилетнего солдатства.

Тень мальчика упала на пол коридора. Мать заметила её и двинулась в направлении детской комнаты.

Мальчик сорвался с места, понёсся, забыв все прочитанные книжки Карла Мэя, и с шумом бросился назад в постель. Кровать скрипнула. Он натянул одеяло на голову и притворился спящим. Коленки и локти дрожали от страха и волнения.

Мать включила свет. Все злые духи в ужасе вспорхнули и толпой ринулись вон.

— Выходи уж!

Её голос звучал уравновешенно. У мальчика отлегло от сердца. Прямая угроза миновала.

Распахнув глаза, он принуждённо, зевнул. В этом притворстве не было особой необходимости, но мальчик уже привык притворяться. Поэтому он спросил укоризненным тоном, почему его разбудили.

Мать перепробовала самые разные выражения лица. За радостью следовала меланхолия, которая переходила в злобу.

— Одевайся! Сегодня в школу не пойдёшь. Мы едем в Нюрнберг. Куни умерла.

Между тем отец распрощался с телефоном и молча встал рядом со своей женой В коричневом обрамлении стеклянной двери эта пара смотрелась горькой карикатурой на их свадебную фотографию. Они словно сговорились принять серьёзный и опечаленный вид и отправились менять пижаму и ночную рубашку на уличную одежду.

Мальчик полез под подушку и достал оттуда трёх пластмассовых солдат Японец заколол русского в спину, а наполеоновский гвардейский капитан безучастно взирал на это и даже подшучивал. Потом мальчик отправился в ванную, где мать как раз выдавливала прыщики на лбу при помощи своего обручального кольца.

«Гадость какая!» — подумал гвардейский капитан и изменил программу, предпочтя поход в туалет который находился в другом конце коридора. После этого он вернулся в уже опустевшую ванную, отложил саблю и орден в угол, взял рукавичку-мочалку, намылил её и потёр шею, грудь и руки. Он выдавил из тюбика белого, резко пахнущего мятой червячка и нарочно обронил его мимо зубной щётки. На сверкающей белой внутренности ванны он лежал, почти невидимый. Мальчик быстро и испуганно оглянулся через плечо. Если застукают на таком обмане, то ему попадёт. Но в это утро риск был невелик, контроль за гигиеническими процедурами был сегодня вытеснен из ряда первостепенных материнских обязанностей.

Он показал язык отвратительному мятному запаху, плюнул на него и смыл белого червяка в слив. Теперь ничего не докажешь. Утро начиналось хорошо. Выбившись в одном пункте в лидеры, он влез в свою одежду.

Между тем отец звонил в Гармиш, чтобы проинформировать о положении дел свою дочь, которая училась там на детскую медсестру. Он говорил ей что-то о семейном долге. Голос его становился всё громче. Видно, у дочери не было никакого желания ехать в Нюрнберг. Отец грубо, со стуком швырнул трубку на аппарапь.

Несколько недель назад она уехала из дома. С тех пор детская комната принадлежала мальчику целиком. Как счастливо кружилась она в танце вечером накануне отъезда! Как печально ему было оставаться без неё одному. Сестра не раз защищала его от бед. Она была на двенадцать лет старше и отводила от него процентов восемьдесят наказаний.

Ночью, перед тем как ей уехать, он положил перед дверью квартиры пластмассовую змею, чтобы сестра побоялась переступить порог и осталась бы дома. Всё тщетно. Потом он выбросил эту змею.

На кухне мать готовила завтрак, состоящий из кофе и макового пирога. Они сидели за столом в неуютном неоновом свете.

Отец получил только полпорции, чтобы не толстеть. Мальчик украдкой дал ему откусить от своего куска Оба были довольны, потому что мальчик по утрам никогда не хотел есть. Он не верил что от еды становятся большими и сильными.

Они заперли квартиру на два замка и спустились по лестнице к лифту, который доходил только до седьмого, предпоследнего этажа Многоквартирный дом был посередине полый, и мальчик глянул в пугающую глубину между гирляндами белых лестничных перил Он надеялся, что его сон никогда больше не повторится хотя он видел его уже трижды за последние два месяца.

Сон всегда был один и тот же: на первом этаже он заходил в лифт тянулся на цыпочках вверх чтобы достать седьмую кнопку, двери закрывались, лифт трогался вот третий этаж, вот шестой, вот седьмой, вот проехал мимо седьмого, мимо восьмого — до девятого. Вообще-то у лифта нет ни восьмого, ни девятого. Но мальчик вышел потому что вниз лифт никак не ехал, не реагировал ни на какие кнопки. На девятом этаже было совершенно темно. Перила замыкались в квадрат, и чернота этого квадрата скрывала все этажи расположенные ниже. Лестницы отсюда не было — ни вниз, ни наверх. Какие-то смутные, условные очертания человекоподобных существ сновали по коридору между четырьмя дверями — из одной в другую. Они не обращали на него никакого внимания. И вот двери лифта вдруг сомкнулись, лишив площадку даже этого освещения и кабина умчалась вниз. Мальчик опустился на колени, вцепился в прутья перил, почувствовал запах краски, ощутил ладошши холодную гладкость, расплакался и стал звать на помощь, пол под ним закачался, а призраки существ без лиц шмыгали мимо него и флюоресцировали.