Альфа и омега

Между тем Мира, это инопланетное, отвлеченное совершенство, переводила дыхание, чтоб проглотить слезы и остановить буквально рвотные приступы рыданий, которые были сейчас ну никак неуместны. Она чувствовала одержимую завороженность Николая этим привычным для нее, а для него новым и всепоглощающим процессом, и не хотела испортить ему это долгожданное блаженство, понимая и прощая ему его зацикленность и упоение. Точно так мы смотрим на ребенка, поглощенного радостью общения с наконец-то полученным щенком, которого он безнадежно, в связи с маминой аллергией, выпрашивал в течение нескольких лет. И вот мама, наглотавшись всевозможных лекарств и улыбаясь, мысленно перебирает все неприятности, которые неизбежно последуют, глядя на незамысловатую радость своего дитяти, и сдерживает чуть горькие слезы умиления над его наивностью и своим самопожертвованием, и молчит как можно дольше, чтоб не испортить крохе долгожданный праздник...

θ

Дорожка мерно катилась под подошвы туго завязанных ботинок. Камешки, верные своим спутницам – крошечным теням, отчетливо выделялись каждый на своем месте. Дорожная пыль, слегка дымясь и тут же оседая, напоминала поверхность Луны. Так в детстве, лишенном современных забав, бывало, летишь над дорогой, несомый легкой, еще не тронутой подагрой походкой, и воображаешь себя астронавтом, напряженно выбирающим место посадки.

Наконечник трости, сработанной из крепкого тела бамбука, оставлял аккуратные кратеры на пустынной поверхности дорожки, создавая своим вмешательством в гармонию хаотичного узора песчинок еще более лунное настроение.

Господин в сером плаще прогуливался без особой цели. Эксцентричная личность, коей являлся Николас Бэнг, редко вынуждала себя на целесообразные в обычном житейском смысле походы. Для этого у него были ассистенты, адвокаты, лакеи, повара... Прогулки для него были приятным способом погружения в мысли, в мире которых он предпочитал проводить большую часть своего бытия.

В этом сорокалетнем мужчине с трудом можно было узнать Николая Бангушина. В нем изменилось практически все. Рано появившаяся седина, войдя в заговор с неуклонно наступающей на когда-то непокорную шевелюру лысиной, служила неоспоримым доказательством утекающего времени.

Изменилось и имя, а с ним неизбежно пропал прежний человек, и на его месте возник новый. Так бывает с вещами, когда старый диван отправляется в свой последний путь на помойку, а продавленный им след на ковре покрывает собой диван новый, несмышленый, еще не познавший прелесть наших тяжеловесных задов, и таким образом, хотя в комнате и остается номинальная суть того же предмета, сия вещь уже вовсе не та, она пришла сменить своего проштрафившегося собрата, чьей виной была лишь отжитость потертых очертаний, плешивость, просиженность и отсутствие веры в людей. Диваны знают нас с такой неожиданной стороны, что трудно ожидать от них излишней привязанности и бескорыстного восхищения. Они уходят из нашей жизни легко, и точно так же легко Николай Бангушин сменил свою плотскую обитель – пусть и не как перчатку, но все же без доли сожаления и редко задумываясь над самим процессом произошедших с ним перемен.

Мистер Николас Бэнг уже двадцать лет проживал вдали от родных пенатов. Он смутно помнил обстоятельства, выбросившие его в начале девяностых из России. Сомнительный бизнес, а попросту говоря афера, заставил его, не попрощавшись ни с кем, с одним небольшим чемоданчиком, в котором было больше долларовых купюр, чем личных вещей, стремительно выехать в Финляндию. У него даже не было времени спрятать валюту, и, подъезжая к границе, он, пока его соседи по купе выходили покурить в тамбур, лихорадочно заворачивал свой нехитрый капитал в газетку и прятал в закуток на багажной полке вагона...

Как философски настроенный мальчик ввязался в финансовую аферу, трудно сказать, но в те годы все словно с ума посходили, и после того как оба его партнера пали от пуль конкурентов, ему ничего не оставалось, как увезти их общую кассу, купив себе туристическую путевку в Финляндию, однако без намерения вернуться назад.

Позади остался брошенный первый курс университета, но Николай об этом не жалел. Философия в ее академическом виде вызывала у него стойкое чувство тошноты. Что его действительно мучило, так это то, что он оставлял в России Миру, с которой сроднился за эти полгода и не представлял жизни без нее.

Накануне отъезда он лихорадочно позвонил ей, не обращая внимания, что трубку поднял ее муж. Мира немедленно приехала в заветное место, в котором прежде они проводили длинные вереницы сладостных часов. Выслушав сбивчивый рассказ Николая, она заплакала, а когда он протянул ей увесистую пачку долларов, бросила ее на пол.

– Ты не понимаешь... Я буду тебя ждать... Эти деньги нужны, чтобы ты могла приехать...

– Все кончено, – рыдала Мира.

– Нет! Нет! Нет! – в исступлении шептал Николай.

Эта давняя сцена припомнилась господину в сером плаще без всякой внешней причины; возможно, какая-то сложная ассоциация возникла в его уме в результате разглядывания камешков на лунной дороге, и услужливая память внезапно подняла из глубин это давнее, отчаянное «Нет! Нет! Нет!»

«Почему я один? Почему эта лунная пыль, эта безлюдность, это одиночество?..»

В научных кругах Николас Бэнг слыл отнюдь не сентиментальным человеком. Случайно завидев его силуэт на дорожке, ведущей к замку в Кембриджшире, один из его многочисленных оппонентов подумал бы, что вот, опять этот негодяй замышляет какие-нибудь новые козни, а один из немногочисленных его почитателей решил бы, что мистер Бэнг продумывает очередную философскую концепцию. Но догадаться, что мысли этого холодного человека были заняты чувствами, оставшимися в его далеком питерском прошлом, было невозможно.

Мистер Бэнг имел весьма скандальную репутацию. Появившись пару десятилетий назад в Кембридже буквально ниоткуда, он несколько лет успешно учился философии, но, принявшись за докторат, так переругался со всеми, что обычно довольно умеренные в своей стервозности кембриджские корифеи, не сговариваясь, устроили ему обструкцию и никак не желали присваивать звание доктора философии. Дело в том, что скандалы Бэнга были связаны не только и не столько с его вздорным характером, а с тем, что он ставил под сомнение все и вся, словно эдакий Сократ или Декарт новоявленный... Ему не нравились устои современной науки, он утверждал, что академический зверинец принадлежит не будущему, а мракобесному прошлому, а его еретические утверждения о том, что основы научного подхода требуют пересмотра, не могли принять даже весьма умеренные и демократичные профессора. Особенно их обижало то, что приводимые Бэнгом доводы были весьма вескими и подпитывались из той области рассуждений, из которой приходит в наш мир всякая костоломная критика... Эти доводы основывались на ограниченной природе человеческого разума, на иллюзорности нашего мира, на вечной попытке ученых всех времен и народов учреждать себя в качестве мерила всех вещей.

Его оппоненты считали его прощелыгой и богатым неандертальцем, хотя и признавали, что в его грубой манере вести дискуссию есть и элементы человека разумного, правда, находящегося на самой низшей ступени развития. После того как в результате тихой, змеиной борьбы одна из статей Бэнга каким-то невероятным образом появилась в престижном журнале, стало ясно, что житья в академической среде ему не дадут. Три раза его докторскую отправляли на доработку, и когда в очередной раз его защита была провалена базарными препирательствами, обычно не свойственными британским ученым мужьям, Бэнг сделал невероятное: он демонстративно ушел из университета. Но радость его невольных инквизиторов была недолговечной.