День собаки

Собаке тоже не на кого было рассчитывать. Однако я помню, что тех, кто хотел ее спасти, было по меньшей мере шестеро. Тех, кто своими призывами, жестами, лихорадочным стихийным собранием на обочине автострады хотел расписаться в бессилии, бесконечном как небо. Я видел двух женщин: одна не захотела даже выйти из машины, в то время как ее спутница, упитанная девица, была явно взволнована. И двух мужчин: какой-то тип в черной водолазке и щуплый водитель грузовика, который вышел из кабины и делал знаки снизить скорость. Вроде бы была еще одна женщина, но я почти не обратил на нее внимания. Отчетливо помню водителя грузовика, это был первый человек, которого я увидел после того, как упал. Я было подумал, что он хотел привлечь ко мне внимание, так как я довольно долго лежал на земле, пребывая в состоянии прострации — настолько сильной была боль в колене. На самом деле, как и все, кто остановился, он заметил собаку.

Почему же я упал? Или скорее, какая таинственная сила поворотила мой взгляд налево, к собаке, бегущей вдоль центральной разделительной насыпи, когда меж нами в отупляющем гуле неслись машины? Обычно я смотрю лишь вперед. Значит, я был готов увидеть собаку, повернуть к ней лицо, руки, руль, что и привело к падению, сколь неожиданному, столь и болезненному. За время моих одиноких поездок я, сам того не сознавая, по-видимому, достиг дна отчаяния, что привело к ухудшению состояния моей психики. Все это происходило постепенно. В тот же вечер, покинув день рождения Серджио, на котором я всем объявил, что потерял работу, я сел на велосипед и отправился на автостраду. Я опьянел от свободы и воздуха, пахнущего дождем, и с тех пор стал ездить каждый день. В первое время, катаясь по ночам, я держался у самого края стоп-линии, предназначенной для машин «скорой помощи» и автомобилей, вышедших из строя. Эти поездки были нужны мне, как алкоголь или наркотик, я ждал момента, когда упоение, поступавшее и кровь с избытком кислорода, сольется с гудением машин и я впаду в странное состояние кайфа в образе этой серой, монотонно прямой и плоской ленты, способной заменить безумную карусель скорбных мыслей, легко и просто заставить их исчезнуть. Вскоре я решил сменить резервную полосу движения на обычную, подобравшись ближе к машинам, проносившимся мимо меня с гудками, которые из-за большой скорости походили скорее на стон. Потом я решил ездить днем, видимо, чтобы меня заметили, остановили, чтобы в случае повторного нарушения — а оно обязательно случилось бы — меня наказала полиция, суды, общество в целом. Этот дополнительный риск обратил терапевтический характер моего приключения в политический акт, в вызов, брошенный властям, позволившим построить автостраду, уничтожая тропинки, удобные для велопрогулок, живую изгородь, благоухающую вереницу деревьев; разрешившим отравить воздух и обратить в небытие людское общение, ведь каждый заперся в своей коробке на колесах, которая из всех продуктов современной технологии больше всего напоминает гроб. Этим автомобильным гробам я противопоставлял эфемерное скольжение велосипеда, который приводили в движение мускулы и незатейливое желание мчаться вдоль единственной линии, пусть даже запрещенной для движения, дерзко и рискованно граничащей с обычными полосами движения.

На вечеринке у Серджио я сказал, что послал управляющую «Хелло-фрюи». В тот же вечер, устремившись на велосипеде вдоль автострады, я понял, что снова всех пошлю. По правде говоря, покидая столь неожиданно друзей, я покидал общество людей, которые работают, а значит, имеют право собираться вместе и отдыхать. И я ехал один в ночи, и смеялся, да, я смеялся, представляя их унылые комментарии и угрызения совести, что невесомее пота, который сойдет с них с вечерним душем. Но уже на следующий день, сев на велосипед, я понял, что дело не в том, чтобы на кем-то посмеяться, пусть даже себе в убыток, и не в том торжествующем презрении, что я бросал миру в лицо. Мои поездки — это работа, своеобразное упорное строительство чего-то внутри себя, того, чью форму я еще не различаю, хотя оно обладает дерзостью и хрупкостью дамбы, вставшей на пути бушующего моря. И все это на фоне серой рутины, на фоне дорожной ленты, где нет ни бушующего моря, ни ежесекундной опасности, так ради кого, ради чего ехать? Сегодня мне кажется, что я сел на велосипед, чтобы не убить себя, а значит, из слабости. Сел, чтобы ехать долго и упорно, заставляя исчезнуть саму мысль о самоубийстве. Но в тот момент, когда я посчитал себя спасенным, появилась собака, как воплощение бега навстречу собственной смерти. Тогда-то я и упал.

С тех пор я больше не садился на велосипед. Рана затягивается. Вчера отошла корка: по краям шрама кожа морщинистая, похожая на узел, который затягивается вокруг чистой алеющей плоти, и чем-то напоминает сумку. Этот шрам надолго останется у меня, быть может, на всю жизнь, чье завершение я, как и все, ожидаю годам к восьмидесяти. Как и все, каждый день я буду бороться с мыслью о смерти. Скоро я признаюсь себе, что причина моего страдания — это лишь то, что терпят мои современники, оставшиеся без работы. Не больше, но и не меньше. Бродячая собака подобна механическому кролику, которого пускают перед стаей гончих. Только не было никаких гончих, никакого преследования, не было других участников в этой гонке. Так всегда и получается: молодые люди, наделенные крепким здоровьем и надлежащим коэффициентом умственного развития, бегут изо всех сил, хотя никто за ними не гонится и не ищет, никто, даже лучшие друзья; так зачем же мы бежим? Нет для нас места ни в одной из машин, что несутся по привычному маршруту с безразличным усердием. Разве кто-нибудь остановился бы, зная заранее, что дело того не стоит?

Вчера ко мне приходила Лора. Она утверждает, что надо мной по-прежнему тяготеют отцовское проклятие и — в более широком смысле — гонения Запада, который в память о греках именуется «демократическим», но все же не приемлет гомосексуализма. «Стоит ли падать духом из-за подобного отношения, — добавила она, — почему бы не порадоваться, увидев в этом удобный случай свободно развиваться по своему разумению и создать прямо под носом у унылых умов иное общество, напоминающее настоящую семью?» Именно такой придуманный дружественный мирок можно обрести у Серджио. «Нужно немедля вернуться туда, Фил, вернуться к нам». Она замолчала и надела мне на шею цепочку с кулоном из восьми плоских гвоздиков, расположенных в форме звезды, со сверкающим опалом в центре. Словно это был очень красивый паук.

Ничего не поделаешь

Мне было двенадцать, Нико — шестнадцать, когда мы вместе отправились охотиться на оленя. Нико был гораздо больше меня, высокий и худой, уже тогда его профиль напоминал хищную птицу. Его смех, однако, никак не соответствовал облику. Легкий и ироничный. Хотя это сочетание, на мой взгляд, звучит немного банально для описания смеха Нико. Наверное, мы всегда прибегаем к штампам, когда не можем точно вспомнить интонацию голоса, смеха, выражение лица какого-то человека. Мне кажется, что Нико всегда меня вынуждал. Смеяться. Ходить с ним в лес. Собирать подстреленных уток и кроликов, держать их окровавленные тушки в руках, нести этот груз.

Я хотела увидеть, как умирает олень. Едва мы успели притаиться в специально оборудованном укрытии и начать наблюдение из-за большой сосны, как он появился на опушке леса и двинулся в сторону прогалины, прямо на нас. Трава там росла густая, однако олень не склонял голову к земле и не собирался пастись. Он приблизился к нам и остановился в нескольких метрах, глядя в нашу сторону. Это было животное в самом расцвете сил: рыжая шерсть и подросшие за лето рога. «Замечательный трофей», — подумала я с тоской и повернулась влево, чтобы видеть только отражение оленя в глазах Нико. Замерев в укрытии, положив дуло ружья на деревянный бортик, он в упор смотрел на животное. Мне пришлось сделать усилие, чтобы не закричать, не хлопнуть в ладоши, не отдалить смерть. Тишина была такой тяжелой, словно свинцовая пуля в заряженном ружье. Вскрикнула птица, олень слегка тряхнул головой и медленно удалился по направлению к опушке, так и не притронувшись к траве. Скрылся в тени.