История болезни

Сияющего, размахивающего руками, совершенно на себя не похожего Якова, я заметила, когда он в полном соответствии с законами его обожаемой физики с трудом затормозил около меня. Я опешила совершенно и все, что в действительности произошло, дошло до меня, когда он все такой же веселый легкий и совершенно счастливый понесся дальше, несколько раз обернувшись на ходу, наталкиваясь на шарахающихся прохожих.

― Я тебе серьезно говорю, готовься. Вернусь. Поженимся.

Оказывается, он давно подал заявление в студенческий отряд, который будет работать на рыболовецких сейнерах и его берут помощником радиста. Он ничего не говорил, потому что боялся, что не получится. А вот сегодня пришло подтверждение, а завтра уже надо ехать, и он позвонил своей маме и сказал ей, что осенью, когда вернется, женится, и он только, что был у меня дома, но никого не застал, а сейчас уже совсем нет времени, и он опаздывает на собрание этого самого отряда. А женится он на мне, и он уже сказал своей маме, что я согласна. Да и младшенькому я ужасно понравилась. И приходить завтра его провожать не надо, потому что мы, оказывается, не хотим, чтобы кто-нибудь что-нибудь знал раньше времени.

― Сонечка, ты, что тут стоишь такая бледная? Ты не заболела? Ох, уж эта ваша учеба!

Я стояла у подъезда своего дома, у нас всегда говорили «подъезд», «бордюр», «ворота», а не «парадная», «поребрик» и «арка», как говорят в городе, где я живу теперь. И когда я слышу те слова, я всегда оглядываюсь, кто знает, а вдруг… Соседка, тетя Валя, участливо заглядывала мне в глаза, даже потрогала лоб, еще раз посетовала, на изнуряющий юный организм учебу и мою бледность. Сунула мне яблоко из авоськи и, сообщив, что только что видела мою мать в «хлебном», да у нас еще говорили «хлебный», а не «булочная», посоветовала мне поесть и поспать и, наконец, скрылась за дверьми своей квартиры.

Она Якова не видела. Иначе, конечно, же, не преминула бы поинтересоваться подробностями. А я? Я его видела?

― Уважаемая госпожа София! Неужели у меня никаких шансов привлечь к себе ваше благосклонное внимание.

― Вы не видели?.. ― я во время спохватилась. Ну, меня и занесло.

Я не могу сказать, что я старалась не вспоминать о своем детстве и юности, я не могу сказать, что запретила себе вспоминать о Якове. Я просто об этом не помнила. Все, что встало только что у меня перед глазами и в душе, конечно же, была моя история, вернее история Сони, но видит Бог, я совершенно не понимала, почему все это всплыло именно сейчас и, какое отношение события тех давних времен имели ко мне сегодняшней. Поживем, увидим.

Господин, который с легким недоумением уже должно быть довольно давно стоял передо мной тоже был завсегдатаем этого места, но относился совсем к другой породе игроков, чем я, и уж, конечно же, никаким образом не походил на Ивана.

Это был «барин». Не аристократ со сдержанными манерами, не нуждающийся в утверждении своего достоинства и права на привилегии, а именно «барин». Шумный, назойливый, высокомерный к обслуге, очень внимательный к положению и статусу собеседника. Небрежный. Весь настроение и снисходительность с теми, кто, очевидно, был беднее, скромнее и слабее. Само обаяние и душа в компании с равными; сдержанный и избегающий каких— либо дел и отношений с теми, кто мог оказаться «круче». А уж, таких как Иван, он не просто игнорировал, а обходил за версту, никогда не играя с ними за одним столом. Он даже со мной общался только тогда, когда Ивана не было поблизости.

Чем я заслужила его особое расположение?

Однажды он, по своему обыкновению играя очень крупно, проигрывал последнее, оглашая весь игровой зал сообщениями о том, что он думает о рулетке, ее изобретателе, дилере, хозяине казино и всех игроках в придачу, которые молчат как бараны, хотя любому более или менее соображающему в игре человеку, должно быть совершенно ясно, что это никакое не приличное казино, а самый настоящий катран, где порядочному человеку не только играть, находиться ― оскорбление. Вертя в пальцах последнюю стодолларовую фишку, он продолжал шуметь, но его замешательство вдруг стало мне совершенно очевидно. Растерянность, промелькнувшая во взгляде, и какие-то неорганичные суетные движения могли быть свидетельством только одного ― барин проигрывал больше, чем мог себе позволить. Почему-то чувствуя себя вправе это сделать, я, нарушая все правила, влезла в его монолог.

― Один мой знакомый каратэк говаривал: не знаешь, что делать, делай шаг вперед.

Он вскинулся, как породистая лошадь от хлыста.

― Если вы такая умная, мадам, то, может быть, вы знаете, куда мне ставить? ― его голос сорвался на крик, игроки от других столов оборачивались в предвкушении неожиданного развлечения. Ох, и прав же был мой отец когда-то: «Ума палата, у тебя, Соня, и язык без костей».

Краем глаза я увидела, как у дверей напряглись и подобрались охранники, у барной стойки, как по команде, а в действительности, несомненно, по команде, поднялись со своих мест «мальчики» Ивана, встревоженный пит-босс устремился к нашему столу. На меня накатило полное безразличие и какая-то заторможенность. Время растянулось, вмещая минуты в мгновенья, краски смазались, голоса звучали как в старом, уставшем и заезженном ленточном магнитофоне. В пространстве возник тот самый каратэк, которого я так не кстати вспомнила:

― Я же предлагал тебе делать, а не рассказывать о делании. В настоящем бою ты была бы уже мертва, дорогая.

Барин все еще ждал моего ответа, для всех остальных прошло лишь несколько секунд.

― Конечно. Ставьте на день рождения своей матери.

― Последние ставки, господа. Ставок… ― он резко бросил фишку на двадцать три… ― больше нет.

Странно, что я никогда не интересовалась, как долго крутится шарик, запущенный дилером, после твердого «ставок больше нет». Если справедливо, что вечность бесконечна, то и несколько секунд, чем не вечность. Все произошло совершенно банально ― шарик в полном соответствии с физическими законами начал тормозить, запрыгал по колесу, и теперь уже в полном соответствии с законом подлости вкатился в ячейку с цифрой 27, вселяя надежду в одних, даря разочарование другим, перекатился в ячейку номер восемь, замер на мгновение, на последнем издыхании еще раз подскочил и лениво и нехотя, наконец, остановился.

― Двадцать три, красное, нечетное.

Можно я не буду цитировать восхищенные и удивленные возгласы тех, кто все это видел? А уж тем более дословно пересказывать содержание победного вопля барина, и все, что говорил мне Иван, неизвестно откуда взявшийся за спиной и теперь быстро уводивший меня из-за стола, где я продолжала стоять, как ни в чем не бывало, совершенно не имея чем оценить масштаб и необыкновенность только что произошедшего.

― А я тебя, всегда за нормального человека держал. Ты, что выпила лишку? Или у тебя «критические дни». ― Иван потный, злой налил мне и себе по внушительной дозе, залпом, забыв все свои манеры, выпил, не замечая, что я даже не притронулась к бокалу, сразу же налил себе еще и таким же глотком выпил. Открыл рот, чтобы что-то сказать, но видимо не найдя цензурных выражений, способных передать все, что он думает обо мне и всем женском роде в целом, молча пошевелил губами и только безнадежно махнул рукой.

― Твое счастье, Сонечка, что ты баба, да и люблю я тебя.

Барин возник перед нашим столиком вопреки всем своим правилам, но старательно не обращая внимания на Ивана.

― Мадам, откуда вам известен день рождения моей матушки? Откуда вы знали, что выпадет двадцать три?

То, что я позволила себе ляпнуть в ответ, можно объяснить только сильнейшим стрессом или той причиной, которую столь «деликатно» предположил Иван.

― А откуда я знала, что вам сегодня проиграться, что умереть?