Когда море отступает

Они видели Нормандию вверх ногами. Еще нынче утром в диораме Абель видел ее со стороны моря, в условиях высадки. Это была позиция воюющих, высаживающихся на севере, лицом к югу; «на правой руке», как говорят крестьяне, грозный Котантен, где сшибались в яростной сшибке бойцы диверсионно-десантных групп; перед ними лежало нормандское побережье, то есть юг, плоский и коварный, а дальше, с левой руки, — Орн, Сена, Ко, Дьепп, Бельгия. Все это он запоминал еще в Англии, под Саутгемптоном, перед ящиками с песком, макетами, снимками, сделанными с самолетов, во время подготовки к высадке.

Карту сдуло ветром, и Абель бросился ловить этот большой хлопающий лист бумаги.

— Мы с Жаком… — продолжала Валерия.

Она вновь вошла в этот свой прерванный роман, заполонивший всю ее жизнь.

— Так вот, вы меня перебили. Я не хочу, чтоб вы подумали…

Роман Валерии с Жаком уже не интересовал Абеля. Он с досадой прервал ее:

— …что вы с ним грешили?

— Два раза, — ответила она, не замечая его иронии. — Всего-навсего два раза. Второй раз это было в деревне, осенью сорок третьего года, в яблочный сезон. В окрестностях Анж-Гардьен… Жак мне сказал, что он едет на фронт. Как вы думаете, Абель: Жак меня все-таки любил?

Абель знал о Жаке много такого, о чем не подозревала она, но уверен ли он был во всем этом до конца, и как все это связать, сопоставить, осмыслить, и если уж ты во всем этом уверен, то как об этом сказать?

— Жак никого, кроме вас, не любил.

— Почему же он тогда ушел на войну? Я ему отдалась, потому что он собирался идти на войну. Потому что он уходил на войну.

А, наверно, забавно было миловаться с Валерией, забавно ее сознание своей греховности, ее раскаяние, угрызения совести! Она, понятно, была тогда обворожительна — она ведь и сейчас хороша, но все-таки Жаку досталась порода твердокаменная!

Летали чайки, вдали вовсю трезвонили колокола, набережная под лучами яркого солнца была пустынна, геометрична, абстрактна. Вдруг сделалось жарко.

Было жарко и тогда, на узких улицах Квебека, и эту плотную жару не удавалось развеять ветру, дувшему с реки Святого Лаврентия. На побывке Абель наслаждался радостью жизни и со дня на день откладывал свидание с невестой Жака; каждый вечер он давал себе слово пойти к ней завтра, но «завтра» проходили одно за другим. И вот наконец перед Абелем эта самая Валерия, молодая, высокая, подавляющая своей серьезностью.

Она, в черном английском костюме, давала трем мальчикам урок французского языка. Она все знала. Вот уже несколько месяцев. Она получила письмо от полковника Матьё, и вот теперь ангел смерти явился ей в обличье здоровенного детины — такие состоят в хоккейных командах, — одетого в хаки, от неловкости мявшего в руке свой берет с твердой складкой. Она отпустила учеников. Привлеченная запахом спелых плодов, неотвязно кружилась оса.

Валерия сидела. Оса не желала улетать, даром что окно было открыто. На улице, радуясь неожиданной перемене, шумели мальчишки. Правильные черты Валерии исказило что-то похожее на ярость.

Абель положил бумажник Жака между французской грамматикой и словарем. Она взяла бумажник. Пальцы у нее дрожали. Открыть его она так и не смогла и опустила в ящик.

Абель не помнил, как он от нее вышел, зато отлично помнил, как он вдыхал уличный воздух — с каким облегчением! Ему, как другу Жака, она оставила на память две карточки. На одной он был снят в штатском, перед банком Монкальма с решетками на окнах, с синей островерхой крышей. Жак там рисовался, жизнерадостный, беспечный. Должно быть, он ни над чем серьезно не задумывался. На другой фотографии Жак снялся с Валерией — разумеется, в Анж-Гардьен. По-видимому, это было в день «второго раза»! Валерия уже тогда носила шиньон. Расплывчатость черт лица Жака, неопределенность его выражения составляли ту неизъяснимую, однако верную примету, зловещий характер которой проступает отчетливо уже слишком поздно — ее можно разглядеть на фотографиях тех, что умерли молодыми и притом насильственной смертью.

По радио под звуки труб, под бой барабанов низкий женский голос пел:

Они возвращались вдоль дока имени генерала Эйзенхауэра. Какой-то шутник окрестил свою лодчонку «Стрелой». Наверно, какой-нибудь ветеран, из тех, что сейчас галдят у стоек бистро. Некоторые лодки носили женские имена: «Сюзанна», «Мария-Луиза». А вот и «Евангелина»! Католическая страна! В тенистом уголке, воняя олифой, держался на канатах свежевыкрашенный в белый и лиловый цвета огромный баркас, и название его становилось все явственнее, по мере того как они приближались к нему: «СВОБОДА»

— «Свободу» держат на веревке, — угрюмо заметил Абель.

В девятнадцать лет, когда он и Жак сражались бок о бок, ему такие мысли в голову не приходили. Значит, за минувшие шестнадцать лет жизнь дала ему только одно — чувство горечи!

Последний баркас с багрового цвета сетями, стоявший в дальнем углу дока, назывался: «НАС ТРОЕ».

Абель и Валерия остановились. Над их головами кричали чайки. Нескончаемо долго длилось молчание; наконец Валерия заговорила:

— Вы человек суеверный, Абель?

— Еще бы!

— А я нет. Но я убеждена, что нас окружают приметы, которые мы не научились разгадывать только по лени. У нас ленивые головы…

Они засмотрелись на баркас с багровыми сетями. «Нас трое». Абель сделал такое движение, как будто он выпутывался из сетей.

— Вы думаете головой, Валерия. А я думаю вот этим.

Он выпятил грудь и, шумно дыша, неистово застучал по ней кулаками. Он «играл в зверя».

— Я с самого начала заметила, что у вас есть что-то от животного, — задумчиво проговорила она.

Три рыбака в фуфайках принялись сталкивать «Евангелину» в воду. Один из них вытаскивал мертвый якорь. Все трое под скрежет блоков тянули дружно, Абель взялся им помочь. Затем Абель и Валерия пошли обратно, в Арроманш. В табачной лавчонке беловолосый краснолицый крестьянин, стоя перед веселой хозяйкой с щеками как яблоки, с грудями как яблоки, уперевшей кулаки в поясницу, прямо над круглыми как яблоки ягодицами, обнюхивал зеленое яблоко и сокрушенно покачивал головой. Абель вышел оттуда со смехом. Валерия спросила, чего он смеется. Он, не моргнув глазом, ответил:

— Ну и здоровенный зад у нормандок!

После этого до самой «Пристани» она с ним не разговаривала.

Но в ста шагах от гостиницы возле покинутого жилья он, искровенив пальцы, нарвал роз, когда-то, по всей вероятности, высокосортных, но с течением времени выродившихся, и протянул их Валерии. Это были розы вьющиеся, мелкие, розовые-розовые, живучие, сочные, с листьями, такими же мохнатыми, как и стебли, закованные в латы шипов, — розы Арроманша,

IV

Абель и Валерия взяли напрокат небольшую машину без шофера. Нервная эта игрушка храбро карабкалась по извилистой дороге, ведшей к танку «Вими», затем пролетела мимо гигантской, аляповатой Девы, окруженной соснами и кустами акации. Капризная, взбалмошная Валерия, в упоении от себя самой, бессмысленно терзала мотор. В поле стая ворон на непонятном языке переругивалась со стаей чаек. Миновав Сен-Ком и Аснелль, разбросавший вокруг колокольни со шпилем низенькие домики с цветущими гортензиями на окнах, они катили сейчас между пологом свежей зелени и дюнами. Голубое небо и розовая дорога служили декорацией для слащавой пасторали, и на фоне этой декорации выделялись коровы, напоминавшие тех, что изображаются на этикетках: маленькие и крупные, с большими рогами, белые, рыжие, бурые, шоколадного и табачного цвета. В Нормандии были коровы самых разных пород.

Валерия резко затормозила. Из низины вынырнула двуколка, в которую был впряжен осел. Машину занесло. Валерия нажала на акселератор, выправила машину и двинулась дальше.