ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

В конце концов он смирился с разлукой и обещал себе, что никогда не смирится с отказом на выезд. Не смирится, будет требовать, добиваться, жаловаться, скандалить, протестовать и, может быть, даже диссидентствовать, как назывался тогда самый отчаянный и безрассудный способ протеста.

Да, у него есть знакомства, он готов примкнуть, вступить, подписать. Ему даже жаль, что раньше, занятый сочинением музыки и игрой на скрипке, он с этим запаздывал, но зато теперь наверстает!

Так убеждал себя Ваня, словно угрожая кому-то, кто имел право ему отказать, но еще не утвердился в своем намерении, и вдруг его выпустили! Да, выпустили вместе со скрипкой, которая хотя и была итальянцем, но не музейной ценностью, не реликвией. Выпустили, но это оказалось для него третьей мышеловкой, поскольку Беллу при этом не выпускали.

Да, вот он анекдот, парадокс, причуда времени: не выпускали, ссылаясь на то, что Белла не какой-нибудь там музыкант, а секретарша (секретарша!) важного начальника, у которого она могла выведать многие секреты, государственные тайны. Выведать, выудить, поймать на живца и подсечь. Иными словами, продать вражеским разведкам, а это вам не на скрипке играть!

Когда Ваня об этом услышал, он не поверил, замотал головой, улыбнулся жалкой, просящей улыбкой, а когда его попытались все же убедить, он прижал к груди скрипку, в блаженной истоме возвел глаза к небу и впал в тихое помешательство. Он снова сидел в своем кресле-качалке, гладил кота, беззвучно шевелил губами и молитвенно возводил глаза к потолку. Ваня был по-прежнему уверен, что его выпустили и он сможет уехать, и никакие доводы не могли его образумить.

Тогда его мать и сестры срочно вызвали меня на помощь.

- Пойми, дружище, ты не можешь уехать один, тебя там просто не примут! - сказал я Ване, пытаясь взять у него скрипку, которую он по-прежнему прижимал к груди как предмет, способный засвидетельствовать то, во что другие отказывались верить.

- Меня выпустили, - прошептал он в той же блаженной истоме. - Теперь я свободен. Я буду играть!

- Да пойми ты, без Беллы...

- Выпустили... - прошептал он снова, закрыл глаза и засмеялся счастливым смехом.

- Мало ли что выпустили! Ее-то ты не можешь оставить!

- Выпустили, выпустили... - повторял он, словно не слыша меня, и на его лице застыло выражение такого непробиваемого упрямства, самодовольства, идиотического восторга и упоения, что мне вновь захотелось стукнуть его по лбу.

19

Все случившееся с Ваней ужасно подействовало на меня, и я чувствовал себя скверно после того, как с ним расстался, так ничего и не добившись. Да, мы вместе мечтали уехать, но я никогда не думал, что из-за этой мечты можно так одичать, опуститься, дойти до самого жалкого состояния. Мне стало страшно, что я могу уподобиться Ване, и я сказал себе: нет, не хочу. Не хочу я никуда уезжать, раз за это требуется такая плата.

Сказал - и бросился в омут.

Из-за какой-то мелочи я поссорился с матерью, убежал из дома, хлопнув дверью, разыскал Таню в ее поселке, и мы провели вместе три дня. Ее мать уехала куда-то на похороны, Таня взяла отпуск, и мы затворничали, занесенные снегом по самую крышу. Да, это были такие дни, что я тоже впал в блаженную истому и мне хотелось закрыть глаза и засмеяться счастливым смехом...

Когда же я вернулся, земля подо мной разверзлась. Весть о моем безумии облетела всех московских родственников, весь наш многочисленный клан. На меня, как желуди в дубовой роще, посыпались советы и предостережения от всяких тетушек и дядюшек: Клары Самсоновны, Сусанны Рудольфовны, Бенедикта Лазаревича, Гелия Вольфрамовича, Молибдена Евсеевича. Меня урезонивали. Меня старались образумить.

Меня спасали.

По мнению нашего клана, мне грозила самая страшная опасность - жениться и креститься. «Если что и произошло, ты ничуть не обязан...» - внушала мать и подставляла к моему уху телефонную трубку, в которой тоже слышалось, что я не обязан. «Все молодые люди когда-нибудь...» - ворковала Клара Самсоновна. «Это естественный ход вещей...» - с придушенной хрипотцой вторил ей Бенедикт Лазаревич.

В завершение телефонной атаки на меня мать набрала аварийный номер, иначе говоря позвонила отцу, с которым советовалась лишь в самых экстренных случаях и просила денег, если больше не у кого было взять. «Твой ребенок висит над пропастью, ты должен вмешаться хотя бы потому, что сам подал ему пример... Сам! Сам! Сам!» - слышал я возгласы, стоны и ахи из-за стены.

Я был срочно вызван к отцу. Сначала он встретил меня в скверике у трамвайной остановки, мы расчистили от снега скамейку, сели, вздохнули, и я как на духу все ему выложил...

Дома его вторая жена Маруся, свой человек, умница, все понимает, накрыла на стол, накормила нас ужином, а потом я стал возиться с их пятилетним Егоркой, рыжим, веснушчатым, лопоухим, с дыркой вместо переднего зуба. Егорка вывалил на ковер все свои игрушки, явно ожидая от меня того восторга и вожделения, которое сам испытывал, когда их ему дарили, и теперь из ревности ко мне надеялся испытать снова...

Немного погодя Маруся с отцом позвали меня в соседнюю комнату.

- Бедненький ты наш, ну живите с ней здесь! - сказала свой человек Маруся, кладя мне на плечо полуголую, испачканную мукой руку.

- Как?! - опешил я. - Вам же самим тесно! Вы даже новую мебель у знакомых держите, поскольку вам ставить ее некуда!

- Ерунда, брат, поместимся. - Маруся вторую руку положила на плечо отцу, ласковым подзатыльником побуждая его высказать свое мнение.

- Да, Борис, если все это у вас серьезно, имей в виду такую возможность... Вы же не мебель, чтобы держать вас где попало!

- Но ведь ты же знаешь, наше семейство... возникают вопросы... - Я выдержал паузу, выражавшую надежду на то, что отец лучше меня понимает, какие именно вопросы возникают в подобных ситуациях. - К тому же я имею в виду и другую возможность… - Я понизил голос в расчете, что отец поймет меня с полуслова, но он все же спросил:

- Какую?

- Уехать, если выпустят... на историческую…

- Ах вот ты о чем! Ну, что же... святое дело, как говорится. Хотя я лично для себя все вопросы такого рода решил и моя родина здесь. - Отец посмотрел на Марусю так, будто без этого взгляда его слова теряли часть своей убедительности. – А если у тебя возникают подобные вопросы, то тебе надо навестить бабушку Розу. Она, правда, мне крест на шею не вешала, но когда-то очень помогла. Поезжайте-ка к ней вместе... вместе с Таней.

- Хорошо, - пообещал я.

И мы поехали.

20

- Здравствуйте, мои птенчики! Мои голубочки! Шолом!

Встретив нас этим возгласом, бабушка Роза, приодетая, причесанная, надушенная, грузная и тучная, вся просияла от радости, затряслась и заколыхалась под коконом платья, украшенного бантами и рюшами, и на нем стал волнами вздыматься креп с лиловыми мушками.

- Познакомься, это Таня, - сказал я, и она замерла, как замирают в тех случаях, когда не сразу находят слова, чтобы выразить внезапно нахлынувшую благодарность тем, кто осчастливил их своим визитом.

- Очень, очень приятно, - произнесла она, оглядывая гостью осоловелыми от умиления глазами. - Первый раз вижу моего внука с девушкой, - дожила до такого счастья! Раньше-то он всегда с молодыми людьми, друзьями своими являлся, особенно часто с Ванечкой, который так чудно играет на скрипке Мендельсона, хотя я не поклонница его собственных сочинений... А теперь он привел вас, моя душенька! Наконец-то! Я так рада!

- Я тоже очень рада, - сказала Таня и посмотрела на меня с просьбой о поддержке, которая могла заключаться в том, чтобы я добавил несколько слов, свидетельствующих об искренности ее признания.

- Да, Таня давно хотела с тобой познакомиться...

- Вот! Это вам!

Она протянула бабушке Розе подарок, - скамеечку для ног, изготовленную Гаврилычем и Федотычем по специальному заказу.