Ученик философа

— Я не осознавал в полной мере. Теперь я понимаю. Но все равно это все ложь, выдумки. Это так ужасно — может быть, можно что-то сделать, заставить их признать, что это неправда?

Пока он читал, Джон Роберт сидел напротив у стола и наблюдал за ним.

— Нет, разумеется, сделать ничего нельзя. Надеюсь, теперь вы понимаете все последствия своего предательства для нее и для меня, понимаете, какую боль, какое отчаяние, какой непоправимый вред принесли нам.

Том слабо сказал, не поднимая головы:

— Я вас уверяю, что ничего не выдавал. Они, должно быть, все это выдумали. Конечно, это ужасно… но никто этому не поверит… а потом это все развеется и забудется… в наши дни такие вещи вообще никого не волнуют.

— У вас грязный язык, — произнес Розанов, — Я должен был понять, что вы такой же, как ваш брат, — эгоцентричный скабрезный циник и жалкий идиот. А вы, видимо, его собутыльник и приспешник.

— Это неправда, и не связывайте меня с Джорджем. Я хочу сказать, мы вовсе не так близки.

— Подробности ничего не меняют. Все это крайне плохо… непоправимо. Вы сделали из меня дурака, а этого я не прощаю.

Том поднял пылающее лицо и встретил яростный взгляд Розанова.

— Вы меня пугаете, и у меня в голове все путается. Я просто хотел сказать, что люди забудут, это не конец света.

— Да еще приплели имя своего брата. Подумать только, что он вошел в этот дом. С вашей ли помощью…

— Я ему не помогал.

— Это несущественно. Я думаю, что вы лжете, и не хочу больше с вами разговаривать. Вы говорите, что теперь такие вещи вообще никого не волнуют. Да, «никого не волнуют» половая добродетель, стыдливость, целомудрие и достойное поведение. А меня волнуют. И я… я выбрал вас… потому что думал… что они и вас волнуют. Мне надо было держаться подальше от вашего растленного клана.

Том почувствовал, что слезы наворачиваются на глаза. Он произнес:

— Я говорил глупости — я не имел в виду ничего такого. Но уж конечно, вы… я не понимаю… не думаете же вы, что Хэтти могла поступить плохо?

Джон Роберт встал, и Том тоже быстро встал и передвинулся к камину, готовый рвануться к двери. Джон Роберт сказал:

— Вы низкий глупец. Но можете меня не опасаться. Я позвал вас сюда только с одной целью.

— С какой?

— Вы нарушили одно обещание. Теперь я потребую от вас, после всего зла, которое вы нам причинили, не нарушать другого. Никогда больше не пытайтесь увидеться с моей внучкой или снестись с ней каким бы то ни было способом.

— Но…

— Вы больше ее не увидите. Любая попытка приблизиться к ней теперь будет непростительным, возмутительным преступлением. Насколько мне известно, вы живете в Лондоне. Отправляйтесь туда сегодня же и оставайтесь там. Не пытайтесь показаться в Эннистоне. Иначе я… сделаю все возможное, чтобы причинить вам вред, такой же, как вы причинили мне. Вы совершили непростительный поступок. Убирайтесь прочь и не приближайтесь больше. Я скоро увезу Хэрриет обратно в Америку. Я совершил чудовищную ошибку, привезя ее сюда. И вина, проклятие, лежит на вас, сыне блудного отца и беглянки-матери, растленном негодяем братом. И подумать только, что я доверил вам… нечто столь драгоценное…

— Нет, не отсылайте меня, умоляю, позвольте мне остаться, позвольте попытаться еще раз, я на самом деле такой, как вы обо мне думали, не такой, как Джордж…

— Пожалуйста, уходите и немедленно покиньте город.

— Прошу вас, пожалуйста…

— Уходите же, уходите!

Философ обратил к Тому мрачное страдальческое лицо, с прищуренными глазами, влажные губы были приоткрыты, и красный рот, казалось, готов был испустить оглушительный крик скорби. Том рванулся к двери и выбежал прочь из дома.

Там голова, на дереве гинкго, подумала Алекс. Голова с длинными золотыми кудрями торчала высоко в ветвях. Алекс глядела на нее с бьющимся сердцем. Были сумерки, вечер среды. Алекс подумала: это как-то связано с теми проклятыми, злосчастными девчонками. Это какое-нибудь мерзкое, злобное привидение. Девчонки-подростки притягивают привидения.

Она пошла обратно к дому и свернула за угол гаража рядом с мусорными баками, глянув через окошко гаража на верх «роллс-ройса» и ощутив еще один укол страха и боли. Вечером «бесчинств» Алекс заперла все двери и пьяная легла спать, оставив Руби в саду. Руби провела ночь в «роллс-ройсе». Алекс с отвращением представила себе большое потное тело Руби, свернувшееся в машине. Она подумала: «Надо продать машину, она теперь испорчена».

Чуть раньше Алекс опять видела, как отдыхает на траве хорошенькая лисичка-мать, а четыре пушистых детеныша цвета молочного шоколада, с голубыми глазами и коротенькими хвостиками, играют в салочки вокруг. И это зрелище теперь казалось зловещим, будто случайная щель, открывшаяся в другой мир, странный, красивый, опасный, приближающийся. Лазоревки у окна спальни носили маски демонов. А в местах, куда Алекс могла бы побежать за помощью — у Джорджа, у Розанова, — было больше всего призраков.

Алекс посмотрела в направлении мусорных баков, вдоль стены дома, в сторону дороги, где еще не зажглись фонари. Слегка прищурившись, она сносно видела в чуть расплывчатом голубом свете. Там никого не было. Потом она вздрогнула и отступила — ближе к ней внезапно что-то задвигалось. Что-то возникло рядом с самым дальним из трех мусорных баков. Это был лисовин, он стоял, повернувшись к ней мрачной и яростной мордой с черными обводами, и глядел на нее. Алекс инстинктивно подняла руку, словно прогоняя зверя, но он не испугался. Отвлекшись от Алекс, он принялся обнюхивать основание мусорного бака. Затем встал на задние лапы, просунув нос и передние лапы под крышку бака. Алекс испугало и рассердило, что лис так безразличен к ее присутствию.

— Хватит! — произнесла она, обнаружив, что разговаривать с лисой странно трудно.

Она не крикнула, а негромко произнесла это слово и ударила кулаками, слабо и едва слышно, по крышке ближайшего к ней бака. Лис опустился на все четыре лапы, явно что-то жуя, а затем, даже не взглянув на Алекс, опять встал, чтобы продолжить изыскания. Алекс отступила. Затем снова двинулась вперед, сняла крышку, по которой только что стучала, и швырнула ее в направлении лиса. Крышка проехалась по бетону и прокатилась мимо лиса, как обруч. Лис отскочил, но не убежал. Вместо этого он помчался прямо к Алекс, обогнул ее, вернулся к стене гаража и яростным ударом передних лап полностью перевернул один бак. Лис принялся копаться в мусоре. Алекс внезапно разъярилась, подбежала к соседнему баку, сорвала с него крышку и принялась кидать в зверя отбросами. При этом она кричала, теперь уже громко:

— Хватит, хватит, убирайся!

Лис смотрел на нее, погрузив черные лапы в мусор, а потом издал звук. Это был не совсем лай, скорее низкий, резонирующий визг. Алекс бросилась к лису, а он проскочил у нее под ногами, задев шерстью платье, и ринулся в открытую дверь гаража. Алекс заглянула в дверной проем с почти суеверным ужасом и смутно разглядела лиса, восседающего на переднем сиденье «роллс-ройса».

— Что там такое? — спросила Руби, выйдя из-за угла, за которым был дом.

— Ничего.

— Что это тут валяется?

— Ничего. Оставь.

Не закрыв гаража, Алекс пошла за Руби обратно в дом. Странная голова на дереве, казалось, светилась в сгущающихся сумерках.

Джордж не кривил душой, когда приписывал Джону Роберту отсутствие тщеславия и высокомерное безразличие к тому, «что скажут люди». Но он ошибался. Том оказался ближе к истине, опасно близок, когда сказал, что задето самолюбие философа. Джон Роберт был самоуверен, независим, эксцентричен, пренебрегал условностями и не стремился к низким мирским целям. Он нерасчетливо топал по жизни, готовый на пути к своим собственным целям столкнуться с людским равнодушием, непониманием и неприязнью. Он говорил то, что думал, а общество его не заботило. В тоталитарном государстве он вполне мог бы угодить в тюрьму. Но несмотря на все это, он был чувствителен к насмешкам и язвительному, презрительному непониманию. Более того, в данном случае он был бессилен. Он не мог броситься на своих мучителей, обвиняя их во лжи. Любой подобный выпад лишь привлек бы лишнее внимание публики и новый взрыв злобного смеха. Достоинство философа было частью его самоуважения, и он чувствовал, что рана подорвала его силы. Статьи в эннистонских газетах не просто мучили его, они его на время победили, он растерялся и почти устыдился. Он хотел спрятаться и действительно два дня не выходил из дому. Он прекрасно знал, что горожане будут радостно судачить о его злоключениях. К четвергу, последовавшему заднем «буйства», о нем узнали национальные газеты и с чего-то решили, что это студенты протестовали против какого-то аспекта розановской философии. Два репортера просто позвонили к Розанову в дом, а фотограф сделал снимок парадной двери. В Германии (где Розанов был хорошо известен) одна газета напечатала отчет о происшедшем в юмористическом ключе на основании эннистонских статей, а бульварный журнал заново разработал тему, добавив несколько совершенно новых поворотов сюжета и приложив неведомо как раздобытую фотографию Хэтти. (Некий «доброжелатель» послал журнал Розанову вместе с письмом, осуждающим публикацию подобной беспардонной лжи.) Философу страшно повезло, что он был человеком не от мира сего: из-за этого, несмотря на все свои мучения, он даже близко не мог вообразить, как изобретательны были злобные сплетни, циркулировавшие в Эннистоне. Не то чтобы горожане питали к нему особенно глубокую неприязнь. Они скорее любили его, как символ города. Но падение сильных мира сего — всегда повод для радости, Маккефри интересовали всех, а Хэтти, которую считали заносчивой, оказалась законной добычей.