Стрельба по бегущему оленю

О чем-то они говорили тогда? Наверное, говорили. Сейчас уже и не вспомнить. Сейчас-то ему казалось, что они просто всегда сидели рядом друг с другом и всегда молча. И им было хорошо это: сидеть рядом друг с другом — молча.

— Слушай, — сказал он тогда, во время застолья. — Слушай! Я же ведь ни разу так и не поцеловал тебя!

— Это казалось тогда так важно… — согласилась она грустно. — Какие мы были!.. — Она помолчала, усиливаясь сказать. — Хорошие… бедные… бездомные… бедные… хорошие…

Они тогда, за тем камчатским столом, согласно и с одинаковым оттенком легкой враждебности миновали памятью, вынесли как бы за скобки, того, третьего, который хоть и отсутствовал, но именно отсутствием своим портил им всю обедню. Тогда, в Москве, ДэПроклов и в глаза его, кажется, ни разу не видел, хотя были они с одного факультета. Из Надиных неохотных рассказов знал, что мнит себя поэтом, вроде Окуджавы, играет на гитаре. В ту зиму он — ко всеобщему восхищению однокурсников — взял академический отпуск и отправился простым рыбаком на океанском сейнере, дабы изучить в океана жизнь и создать что-нибудь небывало литературное.

ДэПроклова уже и тогда отчетливо мутило от явной туфты, от дешевого снобизма, каким явственно отдавало это мероприятие — по некоторым намекам и Надя примерно так же к этому относилась — но весь ужас был вот в чем: она обещала ждать его. Что-то поцелуйное было у них до того, как этот Третий (то ли Игорь, то ли Вадик его звали) уехал…

И вот этим-то ДэПроклов и оказался жестоко и коварно повязан по рукам по ногам. Ни он, ни уж тем более Надя — православная душа — не имели права ничего себе позвонить (позволить, черт возьми, именно то, к чему так нежно и согласно тянулись оба!) — ничего не могли они себе позволить, пока тот ловил свою селедку и, изучая жизнь, блевал в бурные воды Атлантического океана. Каким бы жалким пижоном ни представлялся ДэПроклову Третий, какую бы заочную неприязнь ни вызывал, ну никак не мог он позволить себе такой подлости: открыто любить и влюблять в себя ту, которая сдуру, соспеху (она и сама чуть ли не признавалась в этом) обещала ждать!

Ну и, конечно же, грянул вскоре вопрос: «Ну, как там Москва?» и общий разговор за столом тут же пошел вдруг в жадный рост — по законам, как бы сказать, буйно и вольно разрастающегося куста: от ветки — ветка, от ростка вопроса — побег ответа и тотчас же, глядь, тянется уже («А кстати…») свеженький, бойко растущий вопросик, на который тоже нужно, хочешь — не хочешь, хоть что-то отвечать.

Страдая от всего этого, ДэПроклов, уже чуть пьяноватый, едва ли не в графике черно-белой, едва ли не зрительно воспринимал этот разговор. Пространство беседы напористо заполнялось, зарастало словесной мелкой чепухой, как мелким веточником, хворостяной какой-то штриховкой, и он, как сквозь цепкий кустарник, не в силах порваться, все более беззащитно оглядывался, отыскивая лицо Нади, и с каждой минутой все труднее было отыскивать в разрывах словесной мельтешни лицо Нади, с каждым разом все более поражавшее его несказанной прелестной грустью, сквозь которую отчетливо и чуть ли не грубо сквозило давнишней какой-то тоской.

Наконец, разговор за столом стал дробиться на мелкие диалоги, на монологи, совсем уж безмолвные чоканья стаканами. ДэПроклов оказался на время вне внимания и тотчас же, долгожданно обратился к Наде, всерьез обеспокоенный окаменелой скорбностью ее лица:

— Что ж ты так загрустила, милая? — очень ласково спросил он и легонько положил ладонь на ее тоненькое горячее плечо.

Она — будто бы только и ждала этого — быстро прижалась щекой к его руке, и слезы готовно и тихо побежали из ее глаз. Он поразился.

Она тут же поднялась и, не поднимая головы, наугад взяв какие-то тарелки со стола, пошла на кухню.

ДэПроклов тоже вознамерился было встать, но тотчас почувствовал на своем плече руку Надиной подруги Ирины, оказавшейся вдруг за его спиной.

— Не ходи, Дима, — сказала она, низко склонившись; через его плечо и почти касаясь губами уха. — Не надо сейчас.

— Ей здесь плохо? — спросил он. Их лица были на расстоянии поцелуя.

— Не ходи туда… — повторила Ирина и, действительно, очень матерински коснулась губами его щеки и села на место Нади. Давай-ка мы лучше выпьем — за Надькино счастье! Так это, значит, она о тебе молчала?

Она налила по рюмкам.

— …а ты-то о ней вспоминал когда?

Проклов внутренне напрягся. Не любил он разговоров такого рода.

— Давай-ка лучше о чем-нибудь другом, — предложил он. — Что, например, ты как камчадалка знаешь о знаменитых усть-кореньских ножах?

Ирина вдруг закатилась в смехе.

— Ой! Не может быть! Ты из-за этого приехал?! Слышишь, Витюш, — крикнула она через стол мужу. — Он о кореньских ножах приехал писать!!

Все оживились, непонятно развеселясь.

— Вся Камчатка (кто понимает, конечно) хохочет сейчас за эти кореньские ножи, — объяснил, наконец, Витюша. — Игорек, видать, думал, что тут все — неграмотные или просто без понятия. Залепил для москвичей плюху поэкзотичнее, а теперь и сам не знает, как отбрехаться.

Один из гостей, самый из всех молчаливый, бородатый, вышел в прихожую и тут же вернулся. Протянул ДэПроклову длинный нож в грязных потертых кожаных ножнах.

— Вот он, знаменитый кореньский. Сидит там такой дядя Митя, лудит из тракторных рессор, из чего попало, на потребу оленеводов. И дядя Митя доволен — всегда при мясе, и тунгусы рады — этот-то все-таки маленько получше тех, павлово-посадских, которые им туда завезли.

ДэПроклов вытянул нож из засаленных ножен, и тот ему сразу же ужасно понравился: тяжелый, грубокованный, дикарский нож. На душе у него полегчало: если маленький генсек — настоящий коллекционер, он должен кипятком обсикаться от такого подарка.

— Если я погрязнее да пострашнее не найду — продашь мне его? — спросил он, возвращая нож бородачу.

— Да за так бери! Дарю!

— Все-таки съездить мне туда придется. Картинки сделать, опять же экзотика треба…

— Насчет «съездить» — это может и не простым быть: Север. Перевалы закрываются — люди, бывает, по три недели сидят.

Ирина вдруг воскликнула в сердцах:

— Господи! Да неужели же ты, кроме ножей этих липовых, ничего другого о Камчатке не напишешь?!

Все согласно загомонили.

ДэПроклов неосторожно спросил:

— Ну, а еще о чем? К примеру…

Тут-то и посыпалось. Он только успевал записывать.

Что за прекрасная страна вставала из этих рассказов! И как же они любили эту свою Камчатку! Это была ужасно трогательная, диковинная любовь — любовь-напряжение, любовь-изумление, любовь-нескончаемое узнавание, надсадное какое-то обожание этой страны со скверным, как нетрудно было понять, климатом, с ужас наводящими землетрясениями, дикими ветрами, валящими с ног, с дождями по месяцам, с вечными нехватками всего, с лютым бездорожьем, с житейской почти у всех неустроенностью, — страны окраинной, дальше некуда, забытой и Богом и властями, — но страны с изумительной, как нигде в мире, природой, со зверьем напуганным, с речками, кишащими рыбой, с тайгой, непроходимой в самом прямом смысле этого слова… В этой стране всего, видать, было вдоволь и на всякий вкус: и гор, и рек, и вулканов, и тундры, и вечных льдов, и кипятком бьющих из земли гейзеров, и таких красот, и таких красот, повторяли они наперебой, каких вы больше нигде не увидите! Каждый из них приезжал сюда чуть ли не поневоле, с расчетом отработать положенные два-три года, и вот уже по восемь, десять, по двенадцать лет жил здесь, не помышляя о возвращении на материк.

— Поверь моему слову, — сказал Витюша. — Ты не захочешь отсюда уезжать.

— А я уже и сейчас не хочу отсюда уезжать, — почти всерьез отозвался ДэПроклов, с тревогой косясь на по-прежнему пусто распахнутую дверь в кухню. «Она там плачет?..»

Разговор продолжался. Сидели вокруг стола уже по-хорошему закорешившиеся люди, и ощущение спокойного дружества соединяло каждого с каждым, сопрягало каждого с каждым. И ДэПроклов с отдохновением в сердце чувствовал, что и его тоже они спокойно и добродушно включили в свой круг.