Лавка

Для деревенских мальчишек считается делом чести присутствовать при том, как Ленигков сын забивает какую-нибудь скотину. Если я оказываюсь среди них, когда приходит вестьо предстоящем забое, мне бывает очень трудно уклониться. А если я и уклоняюсь, меня потом целый день дразнят одноклассники. Они дразнят меня плакса-вакса,а кому же хочется слыть плаксой-ваксой, вот я, отчасти вынужденно, отчасти с любопытством, гляжу вместе со всеми, как телята со страхом в глазах (читаю я их мысли, что ли?) идут навстречу смерти. И еще я гляжу в серые, непроницаемые глаза козлят, когда им перерезают глотку, и еще я слышу предсмертное мычание старого загнанного вола из имения, мычание, которое должно означать: «Мы вас всех знаем как облупленных, мы это давно предвидели».

Голубей и кур, гусей и индюшек, коз и овец, кроликов и уток забивают на крестьянских дворах без всякой торжественности. Освежевав, их съедают. Но вот забой свиней считается праздником. В школе его приравнивают к смерти кого-нибудь из семейных. Школьникам, у кого дома справляют забой, заранее извиняют прогул, и не только потому, что на другой день Румпошу принесут пакет, содержимое которого приправлено политикой, ибо завернуто в «Меркише фольксштимме», но и просто так.

Когда кончает свои дни наша свинья, я никакого пакета для Румпоша не получаю. Мой отец — принципиальный противник таких пакетов. «Пущай Румпош к нам припожалует, мы его попотчуем вареной грудинкой, нам не жалко».

Когда свинью забивают с утра, присутствую не только я, но даже младшие братья. Забой свиньи есть нечто неизбежное, нечто столь же естественное, как людоедство у наших предков. А мы все как один людоеды, только моя мать совершает в такие дни первый шажок в сторону человечности: когда со двора доносится визг, она, забыв про свои мозоли, опускается на колени перед двуспальным супружеским ложем и прячет голову под одеяло.

С помощью инструмента, сильно смахивающего на коровий колокольчик, мясник бреет ошпаренную свинью. (Про барышника Зудлера люди говорят: он бегает как ошпаренный.) Запах ошпаренной шкуры тянется по двору, клубами переваливает через забор, и кто ни пройдет мимо, сразу догадается, что на этом дворе только-только лишили жизни свинью.

Лично мне забой у нас на дворе куда неприятнее, чем на Ленигковой бойне. Я чувствую себя как бы соучастником. Один раз я вообще удираю со двора и стремглав лечу к бабе Майке:

— Баб Майка, а как ты терпишь, когда забивают свинью?

— А я никак не терплю.

У моей двоюродной бабки вообще нет свиней. Она не ест мяса.

— Мало мене творогу да масла льняного?

Если кто страдает от бесчеловечного обращения со свиньями, а сам охоч до колбасы, тот просто лецимер,намекает Майка.

— Баб Майка, выходит, мне тоже надо есть один творог да льняное масло?

— Уж и не знаю, надо ли тебе, а вот я так должна.

Вот такой примерно ответ я получаю.

(Позднее в моей жизни будет такой период, когда я попытаюсь стать вегетарианцем, прежде всего дабы наглядно выразить свою любовь ко всему живому, ну и конечно, потому, что мои великие идеалы— Толстой и Рильке — были настоящими вегетарианцами. По наивности я в глубине души лелею мысль, отказавшись от мясной пищи, начать рано или поздно писать такие же книги, как и оба глубоко мной чтимых вегетарианца. Целых три года я не беру в рот мясного, но потом немецкие арийцы затевают свою войну, и я каждый день по двенадцать часов работаю в химических испарениях одной фабрики, а по вегетарианской карточке мне дают все меньше яиц, жиров, творогу и постного масла, и тогда я как дикий зверь принимаюсь за убоину, и на этой позиции остаюсь по сей день, и, стало быть, разглагольствуя тут перед вами о моем сочувствии к бедной скотине, я и есть самый настоящий лецимер,как много лет назад говорила баба Майка.)

Наши свиньи проводят свой откормочный век в светлых отделениях свинарника. Мы содержим их на современный лад, свинарник у нас с окнами, на пасху мы моем окна, кроме того, каждой свинье положена раз в неделю часовая прогулка — этот закон издан дедушкой. За неукоснительным его соблюдением следит бабусенька-полторусенька. Едва свиньи покидают свой закут, они начинают отыскивать недостающие им минеральные вещества во дворе и в надворных постройках. Если им удается проникнуть в курятник, они чувствуют себя на верху блаженства. Они заглатывают лепешки из пересохшего куриного помета, а если повезет, то прихватывают и какую-нибудь наседку вместе с цыплятами. Во дворе они роют землю, отыскивая дождевых червей, при этом они по нескольку минут стоят на одном месте, а бабусенька тем временем натирает им спины и уши керосином, чтобы прогнать вшей. Как-то на пасху одна свинья съедает пасхальные крашенки, которые моя мать запрятала на дворе, съедает заодно и лакомства, и зеленую стружку, из которой были сделаны гнездышки для яиц.

Даты раздачипасхальных гостинцев и законноговыгула свиней на сей раз совпали. Мать горько плачет. Она отняла у своей ненасытной души столько драгоценных часов ночного покоя, чтобы помоднеерасписать крутые яйца в соответствии с предписаниями Фобаховского журнала.

Итак, нам не довелось увидеть модное в этом сезоне оформление пасхальных яиц, яйца, которые причитались лично мне, примкнули к числу предметов, навсегда скрывшихся за чертой невидимого, как, например, маленькая тросточка и пресловутые медные пфенниги, единственный гонорар, полученный мною за пение.

Босдомская беднота в те времена откармливала свиней в тесных загородках без окон, какими их показал нам на своих полотнах нидерландский живописец Брейгель (Брейгель, которого я через разделяющие нас столетия считаю одним из своих братьев). Свиньи лежат в своих загородках, это не свиньи, а колоды, с каждым днем они становятся все колоднее, и, поскольку они не видят ни свежего воздуха, ни солнечного света, у них начинается размягчение костей, и они, поджав под себя ножки, от еды до еды лежат перед кормушкой, а когда настает пора забоя, их с трудом тащат волоком несколько здоровых мужиков.

— То-то и оно, — говорит дедушка, — коли-ежели они подышать своим свиньям не дают.

Едва испустив дух, свинья, словно в отместку за тесный закут при жизни и за насильственную смерть, начинает раздаваться во всю ширь дома и округи. Потрошат свинью и делают колбасы в прачечной; грудинка и колбаса плавают в том самом котле, в котором бабусенька обычно кипятит белье.

Едва грудинка доспеет, накрывают стол для первых гостей, и дух покойницы-свиньи торжественно вступает в дом. Запах мяса, ослабленный долгой варкой, витает над пекарней, кухней, лавкой и чистой горницей, взмывает кверху, просачивается на чердак и уже там медленно умирает, улетучиваясь.

За духом отварной грудинки следует дух кишок. Он вступает в дом вместе с колбасами, сопровождаемый запахом жира, который идет по пятам за смальцем и шкварками. Осуществить последний акт мести за безрадостную жизнь свинье помогает вещество, которое пристает к ладоням и пальцам человека. Во всем доме не сыщешь предмета, не покрытого жиром: стулья и столы, тарелки и двери, даже сервант, потому что мой дядюшка Эрнст, улучив минуту, когда, как ему кажется, за ним никто не следит, вытирает об него сальные пальцы.

В исключительных случаях, например при забое свиньи, дядя Филе доказывает всем и каждому, как лихо он умеет работать, надо только, чтобы во время работы ему было не скучно и чтобы сама работа не затягивалась, особенно если на несколько дней подряд без перемены. Впрочем, с другой стороны, дядя Филе отнюдь не прочь снова приняться за брошенную работу, когда уляжется непреодолимое отвращение к однообразию. Не есть ли этот протест против монотонной деятельности нечто естественное? На свете сыщется не много рабочих мест, которые соответствуют его здоровым запросам, утверждает наш Филе, где-то он это вычитал. Во всяком случае, забой свиньи — занятие достаточно разнообразное даже на его вкус: он может выуживать из котла готовые колбасы, пропускать отварную грудинку или шкварки через мясорубку, сунуть несколько горошин в свиной пузырь, надуть его, быстро подсушить на плите и подвязать изготовленную таким образом погремушку к хвосту нашей кошки. Последнее он делает ради того, чтобы доказать своему племяннику, гостю из Берлина, что и в сельской местности при желании можно неплохо поразвлечься.