Время смерти

— На Бачинаце противник.

— На Бачинаце?

— Бачинац пал в половине пятого.

— Бачинац целиком в руках неприятеля? И вершина тоже?

— Остатки полка рассеялись по ущельям и воюют против своих офицеров. Приказы никто не исполняет. Убили офицера, пытавшегося остановить беглецов.

— Я спрашиваю, сдана ли вершина Бачинаца?

— Да. Высота шестьсот двадцать сдана полностью.

— Для нас, Васич, это не высота шестьсот двадцать. Нет. Это называется Бачинац. Я приказываю вам вновь овладеть им сегодня к вечеру. Атакуйте. На Бачинаце должны остаться только вражеские трупы.

— С кем мне овладеть им, господин генерал?

— С солдатами, господин полковник. С сербскими солдатами и офицерами. С теми, которыми вы командуете.

— Это невозможно. Поймите, полки у меня разваливаются.

— Тогда, полковник, соберите свой штаб и лично ведите его на штурм Бачинаца.

— У офицеров тоже нет желания драться. Толпы дезертиров открывают огонь по каждому офицеру. Завтра моей дивизии не станет. Моей дивизии.

Связь оборвалась.

Он закрутил ручку аппарата, вызвал Дунайскую дивизию второй очереди. В трубке гудело, свистело, верещало. Телефонисты, надрываясь, окликали друг друга. Жужжание. Хрип. Безмолвие.

— Это я, Мишич. Слушаю вас, Васич.

— Я сомневаюсь, что моя дивизия завтра будет существовать.

— Это вы мне уже говорили.

— Я бессилен.

— Сейчас это не имеет значения. Сейчас нужно осознать только одно: если развалится ваша дивизия, наступит конец Первой армии. А если будет сломлена и раздавлена Первая армия, это, Васич, обернется огромной, непостижимой бедой для сербского войска и сербского народа. Сегодня и в ближайшие дни мы сражаемся за свое существование.

— Я бессилен изменить положение, господин генерал.

— Сейчас мы не можем себе позволить чувствовать свое бессилие, мы должны верить в себя и в своих солдат. И исполнять свой долг. Верить и действовать. Как подобает людям, которые решили выстоять.

— Меня не нужно учить патриотизму.

— У меня нет на это времени, Васич. И не в этом мои обязанности по отношению к командиру дивизии. Я требую, чтобы вы выполнили мой приказ. А о патриотизме мы поговорим после войны. Бачинац должен быть наш. Двадцать первого с Бачинаца и Миловаца мы двигаемся на Валево. Вы меня слышите? Двадцать первого.

— Маленский отряд тоже в очень тяжелом положении. Его занесло снегом, люди без пищи. Бегут с полудня. Метель. Намело сугробы, мешают передвижению. И негде приклонить на ночь голову, нет селений.

— Передайте туда, что за Дебела-Горой есть пастушьи стойбища. Несколько хижин. Пусть до рассвета разместят в них большую часть людей.

— Я не могу туда передать, а они не могут добраться до Дебела-Горы. Туда надо целую ночь шагать. Вьюга, сугробы, говорю вам.

— Как хочешь, передай им сегодня, чтобы оттянулись к Мечьей Косе. Там есть пещеры в скалах. Можно развести огонь.

— Кто разыщет эти пещеры в метель и темень?

— Тогда пусть спускаются в село Планиница. А на Малене оставят дозоры.

— Через позиции Маленского отряда идут дезертиры, двигаются на Планиницу и разваливают отряд. Уводят с собой солдат. Это страшная напасть.

— Ничуть не меньшая, господин полковник, чем то, что мы с вами так долго беседуем. Поступайте, как я приказываю. Чтоб к вечеру Бачинац был наш!

И снова один, Мишич достал из сумки яблоко. Гладил его ладонью. Румяная поверхность плода пылала в отсветах пламени. У генерала не было сил поднести яблоко ко рту. Не сводя с него глаз, он твердил про себя: Бачинац пал. Потом вернулся к столу, сел, положил руку на телефонную трубку — ждал донесения, что Бачинац вернули. Телефонисты продолжали перекличку. С взмыленных лошадей спрыгивали посыльные, другие вскакивали в седла и мчались на позиции. Когда утихали телефонисты, слышно было, как ветер завывал в ветвях обнаженной яблони под окном. Он сидел в засаде, ладонь на Бачинаце, над селом, где пас коз и однажды упустил их, увлекшись дикими вишнями, а вечером дядька избил его — палкой по ногам и спине; мать делала примочку из лука. И всю ночь он не мог уснуть от боли и от ее шепота: «Погубят они тебя, бездушники, Букашка». Этой ночью он тоже не мог сомкнуть глаз в ожидании удара по голове, пулеметной очереди, разрыва снаряда с Бачинаца или плодов той черной блестящей сладостно-горькой дикой вишни, что росла на левом склоне Бачинаца, где сейчас закрепился противник со своими артиллерийскими батареями, заняв под штаб в Струганике, может быть, как раз его отчий дом, самый просторный дом в деревне.

В овраге, накрытый тьмой и мокрым снегом, Алекса Дачич притулился на корнях какого-то дерева, насквозь промокший, обозленный и униженный вчерашним бегством с вершины Бачинаца. Рядом, кто как мог, устроились солдаты его взвода, стуча зубами и проклиная весь свет от страха и голода. Откуда-то из тьмы угрожающе звучал голос командира Луки Бога:

— Чтоб никто с места не сдвинулся! Уложу любого, кто попробует смыться! Собственными руками!

А полк вышвырнули с Бачинаца больше криком и бранью на сербском языке, нежели огнем и штыковым ударом. Сверху, с вершины, доносилась песня и воинственные крики неприятеля; а внизу, в овраге и по склонам, свои, сербские офицеры надрывались, орали и стреляли в беглецов.

— Тебе бывало хуже в жизни, Алекса?

— Помалкивай, Славко.

— Вот и другой опанок потерял, а носки совсем рваные.

— Терпи.

— До каких пор, спрашиваю я у тебя?

— Ты у Путника и Мишича лучше спроси. У короля спроси. У Пашича спроси. А мне позволь помолчать.

— Нет у вас ни сердца, ни души, сволочи! От кого убежали, башка ваша безмозглая! Даже не германцы ведь, слышите! — крикнул Лука Бог и чиркнул спичкой, прикуривая. Наверху, на Бачинаце, трещал пулемет и раздавалась песня с трудно различимыми словами. Солдаты вокруг Алексы, стуча зубами, перешептывались;

— Чего они радуются, мать их! Бачинац заняли, не Белград ведь! Орут, будто война кончилась! А может, так и есть. Да нет, не это. До Битоля еще триста таких Бачкнацев будет. Только для меня последний. А по речи вроде не боснийцы. А кто ж еще? Мать нашу сербскую, сыромятную, поминали, а боснийцы так не ругают. Так нас только хорваты поносят. Какая разница. Да вот есть. Одно дерьмо, раз по-нашему говорят. Однако конец нам пришел. Завтра нас уже не будет. Ну до воскресенья самое дальнее.

— Будем мы, будем! — не выдержал вдруг Алекса, Удрученный криками радости сверху и шепотом отчаяния рядом.

 — Назад! Назад, говорю! Ну и пускай вода. Пока не прикажу, должен мерзнуть в воде! — кричал Лука Бог.

— Алекса, дай куснуть. За полпайки динар дам.

— Откуда у меня пайка, Славко!

— Знаю, есть у тебя. Прощупал я твой мешок.

— Не мой вы престол защищаете, чтоб я вас кормил. И мешок мой не державные склады, — отвечал Алекса, а в мешке у него в самом деле была непочатая пайка хлеба. Сегодня им еще выдачи не было. И с самого полудня урчало у него в кишках. В одиночку сжевать — услышат; А разделить на всех, так зачем было головой рисковать ради этого сырого, липкого куска. Под градом пуль, на пузе, раздирая локти, полз он по камням в кустарник, там лежал убитый посыльный командира батальона, чтобы взять у него из сумки хлеб и чистые подштанники. Как разделить хлеб между ними? Кто знает, когда в этой сумятице выдадут положенное. За спиной шептались, готовились к побегу.

— Это кто же смываться собирается? — громко спросил он.

— А ты надумал сегодня ночью чин схлопотать? Можешь и кое-что другое получить.

— Чин я еще на Текерише схлопотал, дурень. А у Пецки его подтвердил. Под Валевом заслужил унтера. Только ты ведь сам хорошо знаешь, что у бедняка на этом свете мелкий помол не выходит.

— Почему ж ты себе не пришил «шкварку»?

— Очень она мне нужна! А вот ты у меня сегодня шагу не сделаешь, клянусь!

— Ты где, Дачич? — окликнул из темноты, из-за огонька сигареты Лука Бог.