Избранное

Ни Цзао был потрясен.

Ни Учэн перестал вспоминать Ни Хэ лишь в последний год, наверное потому, что ни на что уже не надеялся. Он, по-видимому, понял, что больше никогда не поднимется. Впрочем, он не говорил никаких последних слов и не возражал, когда кто-то пытался внушить ему, что он скоро поправится. В последние дни он реагировал на людей и события одинаково однозначно. «Спасибо!» — было его единственным словом. Он больше никого не ругал, не жаловался на судьбу, не сетовал на жизнь.

Наверное, для такого человека, как он, смерть должна была быть единственным утешением и освобождением от мук.

Действительно, с его смертью жизнь родных стала гораздо свободнее, легче, проще. Пожалуй, лишь один человек глубоко переживал его кончину — дальняя родственница, которая, узнав о его смерти, долго плакала навзрыд. «Только сейчас я оценила его достоинства!» — говорила она сквозь слезы. Итак, люди вспоминали о них лишь после его смерти. Увы, такова жизнь! Руководители учреждения, где работал Ни Учэн, глубоко вздохнули. Умер их бывший сотрудник, ушедший на пенсию, — один из «пострадавших». За несколько месяцев перед смертью, во время кампании по «осуществлению действенных мер», его перевели из разряда «контрреволюционеров с историческим прошлым» в группу «товарищей, покидавших свой пост и отправлявшихся на заслуженный отдых». Да, учреждению с ним сильно не повезло. Церемония прощания с телом Ни Учэна происходила на площадке в морге, возле столов, на которых лежали замороженные трупы. Прошла она довольно холодно, можно сказать, кое-как. Присутствующие мечтали лишь об одном: поскорее закончить утомительную процедуру.

Некоторое оживление в похоронную церемонию внесли молодые парни, приехавшие из крематория за телом. Родственники покойного, как положено, поднесли им деньги на водку и сигареты. Довольные подарком, парни расцвели. Они напоминали праведников, сумевших освободиться от пут суетного бытия. Настойчивые просьбы родственников проявлять осторожность парни оставили без внимания, и тело умершего, еще не успевшее полностью разморозиться, каталось на похоронной тележке из стороны в сторону. При каждом ударе оно сотрясалось и подпрыгивало. Наконец тележка с трупом подъехала к самому страшному месту, к последнему пределу, где происходило окончательное прощание с жизнью, — к жерлу печи. Уже издали можно было услышать скорбные крики и рыдания родственников того, чье тело ушло из жизни в пламя. Несколько плачущих мужчин оттаскивали от печи содрогающуюся от рыданий женщину, которая порывалась броситься в огонь, и со стороны казалось, что она больше оплакивает не покойника, а самое себя.

Такова человеческая жизнь. Никто не избежит своей судьбы, рождается человек с плачем, в слезах, и заканчивается его жизнь горькими рыданиями. А кто способен сдержать слезы, оглянувшись на свою прошлую жизнь?

Но группа людей, провожающих останки Ни Учэна, до странности спокойна. Их невозмутимость можно взять за образец. Нет ни всхлипов, ни стонов, не видно даже слез на глазах.

Покойный никому не принес страданий после своей смерти. По всей видимости, это единственное доброе дело, которое он сделал в жизни.

Последний этап: оформление дешевой урны для праха усопшего. Но вот все позади.

Впрочем, одна маленькая деталь: покойнику до самого дня кончины так и не удалось приобрести собственных часов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Не только Ни Цзао, но даже и его мать, Цзинъи, верила, что победа китайской революции в 1949 году погребла все страдания прошлой жизни. Еще раньше, в 1945 году, безоговорочно капитулировали японские агрессоры. Вскоре после капитуляции Ни Учэн, служивший директором школы в приморском городке, завел дружбу с американцами, которые в ту пору обосновались в этих местах на военно-морской базе. Однажды он вместе со своим новым приятелем — американцем отправился на приморский пляж и стал свидетелем страшного зрелища, как хищница акула, жительница Желтого моря, отгрызла американцу ногу, после чего тот вскоре умер от потери крови. Это случилось в момент, когда антияпонская война уже закончилась, пришла победа, вызвавшая прилив патриотических чувств у молодежи, в том числе и у Ни Цзао, который восторженно приветствовал приход Национальной армии.

Впоследствии Ни Учэн, потеряв директорский пост, остался без работы и вернулся в Пекин — к тому времени город был переименован в Бэйпин, — к «домашнему очагу». Однако его возвращение больше походило на визит гостя, ищущего временного пристанища, а сам он напоминал болезненный нарост на здоровом теле. К этому времени неумолимая действительность сильно поколебала энтузиазм Ни Цзао, когда-то горячо встретившего победу и приход национальных войск. Повсюду в стране царила коррупция, росла дороговизна. Развал и разложение стали повсеместным явлением. Жизнь людей по сравнению с периодом японского господства нисколько не улучшилась. Приезд отца, лишившегося к тому времени работы, таил в себе опасность нового бедствия в омертвелой, прозябающей семье. И все же для Ни Пин и Ни Цзао, особенно для Ни Цзао, возвращение отца было хоть небольшим, но все-таки утешением. Что до Ни Пин (а ей в то время было тринадцать), то она наотрез отказывалась выходить куда бы то ни было вместе с отцом. Упрямство дочери каждый раз вызывало у отца вспышку гнева, он обрушивался на дочь с укорами, обвинял ее в замкнутости и нелюдимости и в том, что ее нельзя образумить. Отец взволнованно твердил, что очень не любит людей, которые упрямо стоят на своем и без всякого основания отвергают предложения других. Девушки должны уметь жить, уметь одеваться и носить свои любимые платья, они должны быть раскованными, непосредственными, держаться достойным образом. Очень дурно, если она все время дичится, смотрит на мир словно из мышиной норы, жмется в сторону, смущается и робеет… На сей раз тирады негодовавшего отца не встретили резкой отповеди со стороны матери. Ему ответила сама Ни Пин: «Какая чушь! — и прибавила: — Противно слушать!» Выпалив эти слова, девочка повернулась и пошла от отца прочь, не обращая на него ни малейшего внимания и всем своим видом демонстрируя, что она начисто отметает его родительский авторитет. Если бы отец погнался за ней и продолжал бы ее ругать, она повернула бы к нему лицо и, бесстрастно глядя прямо ему в глаза, отрезала сурово и безоговорочно: «Мало ты повеселился на стороне? Мало там попил и поел? А сейчас проелся и вернулся… Говорят, еще жену новую завел?!»

К пустой болтовне отца, изобиловавшей иностранными словесами, некоторый интерес, пожалуй, проявлял лишь Ни Цзао. Однажды у мальчика на глазу вскочил ячмень, и отец решил показать сына врачу. Однако вместо того, чтобы вести сына в глазную лечебницу «Свет», он повел его в ресторан, куда его пригласил господин Ду. В ресторане Ни Учэн продемонстрировал превосходное знание обстановки, проявив при этом изрядную церемонность, сочетавшуюся с благовоспитанностью. Выбирая место для сидения и блюда из меню, он высказал вполне обоснованные претензии к официанту, показывая свой опыт и знание предмета. Лицо Ни Учэна сияло от блаженства, что свидетельствовало о его прекрасном расположении духа. Да, он, несомненно, был прирожденным хозяином застолья. Как-то позднее Ни Цзао спросил отца: «Скажи, может ли хороший обед изменить твое мировоззрение?» Ни Учэн загоготал: «Это вполне согласуется с материалистической теорией!» Он радостно закивал головой.

Несколько раз отец с сыном ходили в баню. Каждое их посещение доставляло большие хлопоты старому банщику, который спустя много лет еще часто вспоминал господина Ни, очень любившего помыться. А, господин Ни? Как поживаете? Никак разбогатели! Не желаете ли чайничек «Ароматного»? А может, подать «Высокие кончики»?

Постоянную работу в Пекине Ни Учэн так и не нашел и влачил самое жалкое существование. В 1946 году он внезапно решил ехать в Освобожденные районы и примкнуть там к коммунистам. Незадолго до этого он получил два письма: одно от знакомого учителя, а второе — от какого-то ученика. Оба находились в Освобожденных районах страны. Он установил контакты с некоторыми коммунистами, работавшими в Исполнительном управлении по военному урегулированию в Пекине, и признался кому-то из них, что хочет съездить в Освобожденные районы и посмотреть на все собственными глазами. Я знаю, они выступают против эксплуатации, против феодализма, это я приветствую. Я поддерживаю их борьбу с помещиками, хотя сам вышел из помещичьей семьи. У меня есть все основания считать, что любая жестокость в этой борьбе вполне оправданна. Но особенно ненавистны мне женщины из помещичьих семей, их следует карать безжалостно.