Избранное

— Конечно, мы ведь туда никогда не заходим.

— Тогда и она должна платить свою долю за отопление, воду, электричество и принимать участие в других тратах. Будем делить все расходы пополам.

— Но нас двое, а она одна.

— Ничего не поделаешь, у нас будет раздельное хозяйство.

Он задумался, втянул воздух сквозь полусгнивший зуб и сам — надо же! — сам дал Саре прикурить.

— Было бы лучше также, чтобы она отдавала нам свою пенсию.

— Ты хочешь сказать, тебе.

— Кто-то же должен заниматься бухгалтерией. Мы сложим все пенсии в один котел.

Полина говорила:

— Я, собственно, мечтаю об отдельной квартире, Сара. У автострады мы иногда сможем увидеть хоть кусочек мира, если сядем у окна, этот бульвар Бургомистра Вандервиле, конечно, шикарная улица, но отсюда нет никакого вида.

— Валер ни за что не согласится переехать. У него одна радость в жизни — его сад.

— Но я имела в виду только нас двоих, Сара.

— Я бы ничего иного и не желала, но ведь не могу же я бросить его одного, сама посуди.

— Валеру уже давно пора в дом престарелых, — изрекла Полина, оторвавшись на минутку от свиной головы, именуемой Брейгелевской [188] в честь знаменитого фламандского художника.

— Нам всем туда пора, малыш.

— А ему в первую очередь, — упрямо твердила Полина.

— Может, ты сперва попробуешь переехать к нам, а если — все ведь может случиться, — если его не станет, мы с тобой подыщем квартирку для нас двоих, — предложила Сара самонадеянно, не веря в худшее вопреки очевидности.

— Рядом с автострадой, — подхватила Полина, вытирая пальцы о свои обтянутые черной тафтой бедра.

Лео переставил в гостиную масляную печку и кровать, и уже через три недели Валер и Полина перестали разговаривать друг с другом. Впрочем, нет, обнаружив Полину на кухне, Валер обычно кричал:

— Чего тебе здесь надо? Мы же договорились: в гостиной! Твое место только в гостиной, и нигде больше!

— Но я умираю с голоду, — кричала в ответ Полина.

— Умирай на здоровье, но только в гостиной.

— Ты задумал меня уморить.

— Ты съела за обедом триста граммов ростбифа, я сам взвешивал.

— Но я должна получать калории.

Валер в своем голубом комбинезоне поворачивался к жене и невестке сутулой спиной. Чтобы наблюдать за развитием событий в «Далласе» [189], они вынуждены были смотреть на экран прямо сквозь лысый затылок упрямого старца.

— Я попала в преддверие ада, — рыдала Полина.

Лео, который был также и ее глазом, утешал Полину в гостиной при помощи Брейгелевской головы, филе по-американски и колбасок к пиву. А потом за эти услуги приплюсовывал к счету по шестьсот франков за час (меньше, чем за электричество, как он говорил) да еще пятьсот франков за бензин, ведь ему пришлось съездить на рынок Ледеберга, где всегда самые свежие мясные продукты.

— Но ведь это справедливо, мальчику тоже шиковать не приходится, — рассуждала Полина, морща свой и без того мятый узкий лоб, обрамленный реденькими, похожими на металлическую проволоку волосами (ты не хочешь сделать мне mise en plis, Сара?), носик у нее как у мопса, рыхлые щеки исчерчены сеткой багровых прожилок, застывший взгляд фарфоровых глаз, в ложбинке между бесполезными шарами грудей торчит бумажная салфетка. (Упокойся с миром в бозе, сестра моя.)

Из гостиной донесся легкий шорох, я еще подумала, что это треснули обои. «Полина, вставай, — сказала я, — кофе готов, совсем некрепкий, как ты любишь по утрам, и можешь не стесняться, кухня свободна: Валер ушел на рынок за кукурузой для кур», вот тогда-то Лео и отвез Полину в больницу, это случилось второго июня. Я хорошо помню это, как и номера телефонов, и числа, и счета за свет и воду, пожертвования на солидарность в пользу бедных, удерживаемые из пенсии, чтобы поддержать на плаву людей победнее — почему бы и нет? — пока мы еще не замерзаем зимой и кусок хлеба у нас есть.

Дети расшалились не на шутку. А эти машины, что им понадобилось на юге?

— В Бельгеландии кризис: ни на самолеты, ни в отели на юге попасть невозможно, — возмущается Марсель. — Мы с Люси хотели поехать в Марракеш, но не нашлось ни одного свободного местечка. Я говорю: «Мадам, для меня лично деньги роли не играют, если там есть солнце, мне все равно куда — в Бангкок или на Гаити». А она мне в ответ: «О чем вы думали раньше, менеер? Ведь сейчас июнь, все забито».

— Почему ты хочешь уехать? — спросила я.

— Ах, мама, — вздохнул Марсель, поковыряв в носу и надменно вскинув брови, как барон. — Ну что здесь делать во время отпуска?

«Побыть со мной», — хотела сказать я, но не сказала. «Иногда заходить» — этого я тоже не сказала. «Перекинуться в карты, пообедать вместе» — и этого я не сказала.

Первый луч рассвета кажется пронзительно-белым — он упал из-за шторы на мою подушку и осветил полоску слюны в том месте, где был мой рот. Надо бы подняться, что еще совсем недавно я делала легко, без всяких усилий.

— Вставай, Сара, кофе готов.

Кто это сказал? Он. В те времена, когда он еще целовал меня по утрам. Потом уже больше никогда этого не делал. После того как Лео продрался на свет божий между моих ног и после облучения.

Сара сделала что-то ужасное. Что-то такое, что запрещено Богом и людьми. То, о чем никогда не должны узнать ни Валер, ни Марсель, ни доктор Брамс. По крайней мере пока.

Разницы между днем и ночью больше нет. Потому-то и слышит она голоса детей из прошлого. Нельзя было мне этого делать, и все же я послушалась Полину. Почему, не об этом сейчас речь — но я послушалась, как слушалась много лет назад, когда Полина была старше меня на два года. Она сказала:

— Сара, мы плохо живем, плохо питаемся, мы никуда не ходим, махнули на себя рукой, и ты, и я, и это нам даром не пройдет. Но ведь еще не поздно, мы еще более-менее держимся на ногах, несмотря на то что ты сидишь в инвалидной коляске, а я уже не могу приподняться с кресла, могло же быть и хуже, если бы нам отрезали ноги, например, — хоть нам и нет особой пользы от наших ног, они пока еще на месте. Юфрау Сесиль считает, что все дело в кровообращении, вот я и собираюсь сходить к ней, и мне бы хотелось, чтобы мы отправились туда вместе. Решено? Только никто не должен об этом знать, ни Марсель, с его взглядами школьного педанта — он, конечно, будет против, — ни Валер, который всегда против, если это исходит от меня, ни доктор Брамс — понятное дело, у него есть диплом, а все, у кого диплома нет, ничего не стоят, впрочем, у юфрау Сесиль есть диплом, правда не университетский.

Но до того, как Полина успела сходить на условленную встречу с юфрау Сесиль, ее фарфоровые глаза разбились.

Она так и не дождалась mise en piis.

— Это ты во всем виноват, Валер, — голосит Сара, — потому что я не хотела, чтобы ты ел холодные почки со сковородки, как какой-нибудь бродяга, потому что я спешила к тебе, дурья твоя башка!

Но Валер крепко спит в Полининой постели, и даже если бы не спал, он бы этого все равно не услышал, потому что никогда не моет уши, должно быть, они забиты желтой клейкой массой, он слышит только то, что хочет услышать.

Словно она беззвучно кричала своим пылающим чревом. Иначе и быть не могло. Она исполнила желание Полины и сходила к дипломированной юфрау Сесиль, но не послушалась доктора Брамса, желавшего ей добра. Номер телефона юфрау Сесиль — 243612, Ландегем, улица Королевы Астрид, 22. Случись вдруг впервые провал в ее памяти, куда Сара всю жизнь бережно складывала телефонные номера, как муравьи, строящие свой дом из сотен тысяч соломинок, она всегда сможет отыскать его на картонной пивной подставке, которая лежит в Полининой сумочке из искусственной кожи с медным, словно игрушечным, ключиком, этот номер записан округлым, четким почерком Полины и Сары — их обеих учили писать в одном и том же классе в школе дьяконесс. Как сейчас помню: «У тебя слишком длинное „1“» — и сразу «щелк» линейкой по пальцам. Итак — 243612.