Из чего созданы сны

— Наша… песня… — Ирина продолжала плакать навзрыд, сотрясаясь всем телом. — Наша песня…

— Да, я знаю. Но и вы ведь знаете, что ваш жених самым подлым образом обманул вас с другой и что…

— Ну и что? — Она вдруг резко выпрямилась, ее лицо оказалось рядом с моим, глаза горели. — Ну и что? Он меня обманывает! Я ненавижу его? До самой смерти своей, слышите, до самой смерти я буду любить человека, который меня обманул!

— Ну хорошо, — сказал я и вдруг почувствовал себя больным и старым. Возбуждение последнего часа улетучилось. — Что ж, любите. Ради Бога.

Она вцепилась в жакет от костюма, порывисто расстегнула его и швырнула на пол, оставшись передо мной в белом лифчике.

— Все, что вы мне подарили, можете забрать обратно! Я не хочу этого! Я плюю на это! — Последние слова она уже прокричала. Я вспомнил, что, по словам Жюля, в этой комнате можно кричать сколько угодно, а потом вспомнил, что мне надо уходить, а оставить Ирину одну в таком состоянии нельзя.

Я сказал:

— Я ходил звонить. Ваш жених совершил очень неблаговидный поступок.

— Что за поступок?

Мне уже было все равно, главное, чтобы она успокоилась, поэтому я произнес:

— Он предал вашу страну. Свою и вашу. Не говорите ничего. Я в этом так же уверен, как в том, что вы самая красивая девушка, которую я когда-либо встречал. Мы должны его найти, Ирина. Это наша работа. Он не тот Ян, о котором вы грезите. Он жадный, подлый, бесхарактерный и безответственный негодяй…

Она изо всех сил залепила мне пощечину, моя голова буквально отлетела в сторону. В следующую секунду она замерла:

— Извините.

— Да, разумеется, — произнес я. Щека горела. Я вытащил свою фляжку и сделал глоток.

— Я очень сожалею.

— Да ладно.

Она пролепетала:

— Я так многим обязана вам… своей безопасностью… наверное, и своей жизнью… и вытворяю такое… Я ненормальная, вы видите — я ненормальная.

— Вы абсолютно нормальны. Вероятно, на вашем месте я испытывал бы те же чувства. Наверное, это здорово, когда тебя так любят, как этого господина Билку. Только этот господин Билка плюет на это, ему в тягость такая любовь — неужели вы этого так и не поняли?

— Поняла, — проговорила она очень тихо. — Я это понимаю. Вы должны простить меня.

— Уже простил.

— И набраться терпения со мной. Я действительно немного помешанная, поймите.

— Вы знаете, я тоже немного помешан, — вздохнул я, — и не только на вас, а вообще.

— Вальтер… — Это был слабый шепот.

— Да?

— Я сожалею обо всем, что сказала… Не обижайтесь на меня… Я была так рада новым вещам… У меня таких красивых никогда не было… Это больше не повторится… Я клянусь вам.

— Ни в коем случае не должно повториться, — произнес я. — Потому что мы опять вынуждены оставить вас одну и хотели бы быть уверены, что вы не натворите глупостей.

— Я ведь говорю, что клянусь… — Ирина замолкла. — Вы не верите мне! — Я молчал.

— Вы не верите мне! — воскликнула она.

Я покачал головой.

Она вдруг схватила мою голову двумя руками, приблизила мое лицо к своему и поцеловала в губы, и от сладости этого поцелуя исчезли все мои страхи и заботы, беспокойство и грусть.

— Теперь ты веришь мне? — прошептала Ирина.

— Да, — ответил я, обнял ее и снова поцеловал. Ее губы стали совсем мягкими, язык проник в мой рот и встретился с моим. Я подумал, что от меня должно нести виски и сигаретами, и мне стало неловко, но поцелуй продолжался. Дождь хлестал по окнам, в спальне уже сгустились сумерки, и если бы нас кто-нибудь увидел, то решил бы, что у нас безумная любовь.

Я уже писал, что не думал в те часы о том, что все в жизни, любой поступок, любая вещь, даже любой поцелуй лишь наполовину правда, а наполовину — ложь. Мы живем в этом мире одни, каждый из нас — более трех с половиной миллиардов людей — живет во мраке своего существования, в джунглях бытия и по законам джунглей.

Держа Ирину в объятиях и страстно целуя ее, я вспомнил рассказ Берти после его возвращения из Вьетнама. Там был один американский солдат, негр, он сидел в лазарете в инвалидном кресле и вдруг свалился на пол. У негра были ампутированы обе ноги выше колена. Берти поспешил помочь ему, однако инвалид ударил его и заорал: «Take your hands off me, you goddamn son of a bitch! Leave me alone! Everyone has to fight his own battles!»^[94]

Берти ему сказал: «But all I want to do is to help you».^[95] А негр ответил: «Alone! He has to fight his battles alone. Everyone. Always».

«Один! Он должен сражаться один. Каждый. Всегда».

13

Первое, что услышала, проснувшись, фройляйн Луиза, было множество голосов, как мужских, так и женских, грохот пишущих машинок и дикие вопли. Она открыла глаза и испуганно вскочила. Что произошло? У нее немного болела и кружилась голова, она чувствовала себя оглушенной. Фройляйн обнаружила, что лежит в скудно обставленной комнате на старом кожаном диване, прикрытая своим зимним пальто.

На стенах висели вид Любека с высоты птичьего полета и целая доска с фотографиями разыскиваемых. Из четырех окон одно было большое, зашторенное зеленой занавеской.

Где-то рядом раздался пронзительный женский голос:

— Старая скотина хотел обязательно в зад, а я ему сказала, это стоит особо, ну он и выдал мне особо! Так ужрался, что уже не соображал, где зад, где перед! А теперь говорит, что я его обокрала! Ну разве не свинство? Самое настоящее свинство!

— Спокойно, Сузи, спокойно, — раздался другой женский голос. — Здесь нельзя орать. Сама знаешь, не в первый раз здесь. Пошли со мной.

— Куда?

— Вниз, в подвал. Ненадолго, пока у нас не будет ордера на твой арест.

— Я убью вас! Я вас всех убью!

Шумная возня, звук падающего стула. Разноголосица. Очевидно, Сузи тащили силком. Ее вопли и отборная брань еще долго не утихали.

— Этой срочно нужно уколоться, — услышала фройляйн Луиза мужской голос. — Через час она себя в кровь разобьет в своем бешенстве.

— Через час от нее уже надо избавиться, — произнес второй голос. — Старик, как меня тошнит от этой наркоты.

— Пора привыкнуть, — произнес первый голос.

Сузи продолжала орать, но уже вдалеке. С грохотом захлопнулась дверь. Ор стал совсем тихим. Шаги приблизились.

— Эй! — крикнула фройляйн хриплым голосом, потом откашлялась и снова: — Эй! Пожалуйста!

В помещение вошел полицейский. Фройляйн Луиза узнала его. Это ведь был тот самый унтер-офицер… унтер-офицер… ну как его… А, Лютьенс, конечно, который привез ее из отеля «Париж»!

— Ну, как дела? — приветливо спросил высокий молодой полицейский. — Выспались?

— Где это я? — Фройляйн все еще была немного не в себе.

— В участке Давидсвахе, — ответил Лютьенс. — Вы разве не знаете?

— Понятия не имею… А что же со мной случилось? — Она вскрикнула. — Где моя сумка?

— Не беспокойтесь. Мы ее хорошо спрятали, там, в экспедиции.

— Экспедиция? Давидсвахе? Как я сюда попала?

— Но фройляйн Готтшальк, вы же должны помнить, как приехали сюда…

— Понятия не имею.

— …и как комиссар Сиверс из комиссии по убийствам потом беседовал с вами. В комнате допросов.

— Кто беседовал со мной? Комиссар из комиссии по убийствам?

— Да, из-за господина Конкона. Убийство в отеле «Париж», фройляйн Готтшальк!

— Вот теперь начинаю припоминать, — произнесла фройляйн. — Значит, он беседовал со мной?

— Да.

— О чем?

— Обо всем, что вам было известно. Вы очень подробно рассказывали.

«Что я рассказывала? — проносилось в голове у фройляйн. — Что, ради всего святого?»

Она вдруг услышала голос умершего американского пилота. Он доносился с той стороны, где стоял Лютьенс.

«Луиза сейчас в растерянности. Она ничего не помнит. Она не выдала ничего, что относится к нашей тайне. Она и не может этого, потому что мы всегда с ней!»

— Слава Богу! — произнесла вслух фройляйн.