Сказки века джаза (сборник)

– Смею предположить, что вы – выпускники Йеля? – сказал Питер, допив свой стакан и наливая следующий.

Они опять рассмеялись:

– Не-а!

– Неужели? А я подумал, что вы, наверное, принадлежите к той низшей ступени университетской иерархии, называемой «научной школой Шеффилда».

– Не-а!

– Гм… Н-да, как нехорошо… Вы, значит, питомцы Гарварда, изо всех сил пытающиеся сохранить свое инкогнито в этом, как говорят газеты, «царстве сине-фиолетового»?

– Не-а, – с издевкой произнес Кей, – мы тут просто кое-кого ждем.

– О, – воскликнул Питер, подняв и наполнив их стаканы, – как интересно. Свидание с уборщицами, полагаю?

Оба с негодованием отвергли это предположение.

– Да бросьте вы, – подбодрил их Питер, – не нужно оправдываться. Уборщица нисколько не хуже любой другой дамы. Как говорит Киплинг, «и знатную леди, и Джуди О’Грэди без платья нам не различить».

– Точно, – ответил Кей и, не таясь, подмигнул Роузу.

– Вот, например, что случилось со мной, – продолжил Питер, допив стакан. – Я сюда приехал с одной избалованной девушкой. С самой чертовски избалованной девушкой из всех, что я знаю. Отказалась со мной целоваться, и безо всякой причины! Сознательно внушала мне, что хочет целоваться, и вдруг – хлоп! Взяла и бросила меня! Куда, спрашивается, катится юное поколение?

– Да уж, не повезло, – сказал Кей, – ужасно не повезло.

– Мать честная! – сказал Роуз.

– Еще по бокальчику? – предложил Питер.

– А мы вот почти что ввязались в драку, – сказал Кей после паузы, – но это было слишком далеко.

– Драка? Вот это да! – сказал Питер, покачнувшись на стуле. – Бей их всех! Я служил в армии.

– Там были эти, как их… Большевики!

– Вот это да! – с воодушевлением воскликнул Питер. – Полностью согласен! Бей большевиков! Всех уничтожить!

– Мы американцы! – произнес Роуз, демонстрируя здоровый и дерзкий патриотизм.

– Точно! – сказал Питер. – Величайшая нация мира! Все мы американцы! Еще выпьете?

Они выпили.

В час ночи в «Дельмонико» прибыл популярнейший оркестр – популярнейший даже в те дни популярнейших оркестров! – и его члены с высокомерным видом расселись вокруг пианино, взяв на себя тяжкий груз музыкального сопровождения бала студенческого братства «Гамма Пси». Оркестр возглавлял знаменитый флейтист, прославившийся по всему Нью-Йорку благодаря умению стоять на голове, пританцовывая плечами в духе шимми и при этом наигрывая на своей флейте новейшие джазовые мелодии. Во время его выступления люстры были погашены, лишь на флейтиста был направлен луч прожектора, а второй прожектор блуждал по залу, меняя цвета, как в калейдоскопе, и отбрасывая мерцающие разноцветные тени на тесно сгрудившихся танцоров.

Эдит утанцевалась до такой степени, что все стало казаться ей нереальным; она устала, как дебютантка, и чувствовала легкое приятное головокружение, будто аристократ после нескольких бокалов. Ее мысли плыли сами по себе во власти музыкального ритма; партнеры в красочных движущихся сумерках менялись, будто фантомы из другой реальности, она будто впала в кому, и ей стало казаться, что она танцует уже несколько дней подряд. Она разговаривала урывками на разные темы с множеством мужчин. Один раз ее поцеловали, шесть раз ей объяснились в любви. В начале вечера она танцевала с разными студентами, но теперь, как и у всех популярных девушек на балу, у нее сформировалась собственная свита, то есть с полдюжины кавалеров танцевали исключительно с ней, лишь изредка изменяя ее очаровательному обществу под действием чар какой-нибудь другой избранной красавицы; во время каждого танца они с регулярной и неизменной последовательностью, извиняясь, отбивали ее друг у друга.

Несколько раз она видела Гордона, – он долго сидел на лестнице, подперев рукою голову, уставившись тусклыми глазами куда-то вдаль, в направлении танцевального зала. Он выглядел очень подавленным и пьяным, но Эдит всякий раз торопливо отводила глаза. Все это казалось теперь далеким прошлым; ее разум бездействовал, а чувства успокоились, будто она находилась в гипнотическом сне; лишь ноги продолжали танцевать, а голос – по-прежнему поддерживать неопределенно-чувствительные добродушные беседы.

Но не так уж сильно утомилась Эдит, чтобы не испытать праведного гнева, когда ее пару разбил, пригласив ее на танец, величественно пьяный и абсолютно счастливый Питер Химмель. Она глубоко вдохнула и посмотрела ему в глаза:

– Боже мой, Питер!

– Я немного подогрелся, Эдит.

– Питер, ну ты и красавчик! Не кажется ли тебе, что это гадко – так себя вести, когда ты со мной?

Тут она невольно улыбнулась, потому что на нее уставились глаза чувствительной совы, с лица которой не сходила глупая судорожная улыбка.

– Милая Эдит, – пылко начал он, – ты ведь знаешь, что я люблю тебя, правда?

– Ты это наглядно продемонстрировал.

– Я тебя люблю; и я всего лишь хотел, чтобы ты меня поцеловала, – печальным голосом добавил он.

Его смущение, его стыд – все это исчезло. Она была самой прекрасной девушкой на свете. Самые красивые глаза, будто звезды небесные. Он хотел попросить прощения – сначала за то, что самонадеянно пытался ее поцеловать, затем за то, что выпил, но ведь он был так расстроен, думая, что она на него рассердилась…

Их пару разбил рыжий толстяк, который, посмотрев Эдит в глаза, лучезарно улыбнулся.

– Ты пришел сюда со спутницей? – спросила она.

Нет. Рыжий толстяк пришел один.

– Тогда не… Только если, конечно, тебя не сильно затруднит… Не подвезешь ли ты меня сегодня домой? (Эта крайняя робость была очаровательным притворством со стороны Эдит – она прекрасно знала, что рыжий толстяк немедленно растает от нежданного счастья.)

– Затруднит?! О господи, да я буду чертовски рад! Поверь, просто чертовски рад!

– Огромное спасибо! Так мило с твоей стороны!

Она посмотрела на свои часики. Была уже половина второго. И как только она произнесла про себя «половина второго», ей вдруг пришло на ум, что брат рассказывал за завтраком, как каждый день уходит из редакции газеты не ранее половины второго утра.

Эдит резко повернулась к танцевавшему сейчас с ней партнеру:

– Скажи-ка, а на какой улице находится «Дельмонико»?

– На какой улице?! Разумеется, на Пятой авеню.

– Я имела в виду, какая поперечная улица?

– А… Дай вспомнить… Да, Сорок четвертая!

Он подтвердил ее мысль. Редакция Генри должна была находиться на другой стороне улицы, прямо за углом, и она тут же подумала, что можно ненадолго ускользнуть и сделать ему сюрприз: неожиданно заскочить, «поднять ему настроение»: в новом малиновом манто она словно мерцающее чудо! От таких нешаблонных и веселых поступков Эдит всегда получала удовольствие. Идея полностью захватила ее воображение; немного посомневавшись, она все-таки решилась.

– Моя прическа вот-вот развалится, – весело сказала она партнеру, – не возражаешь, если я схожу, приведу себя в порядок?

– Ни в коем случае!

– Ты чудо!

Пару минут спустя, закутавшись в малиновое манто, она спорхнула вниз по служебной лестнице; щеки ее горели в предвкушении небольшого приключения. В дверях она столкнулась с какой-то парой: о чем-то жарко спорили ярко размалеванная юная дама и официант с безвольным подбородком; открыв входную дверь, она вышла на улицу, в теплую майскую ночь.

Ярко накрашенная юная дама проводила ее быстрым злым взглядом, а затем опять повернулась к официанту с безвольным подбородком и возобновила перебранку.

– Иди-ка лучше наверх и скажи, что я пришла, – с вызовом сказала она, – или же я пойду сама!

– Никуда ты не пойдешь! – строго сказал Джордж.

Девушка сардонически улыбнулась:

– Ах не пойду? Прямо так вот и не пойду?! Да будет тебе известно, что я знаю столько парней из университета, сколько ты в жизни не видал, а еще больше из них знают меня, и все они были бы счастливы пригласить меня на свою вечеринку!