Сентябрь

Но Вайолет не суеверна.

Она взяла себя в руки. Встала из кресла, поставила заслонку перед догорающим огнем и поднялась наверх. Там быстро искупалась и стала наряжаться. Шелковое белье, шелковые черные чулки, заслуженное парадное платье из черного бархата и черные атласные бальные туфли. Поправила прическу, вынула бриллиантовую диадему и не без труда приладила на голове, запрятав резинку под волосами на затылке. Попудрилась, достала кружевной платочек, попрыскалась одеколоном. Наконец, подойдя к трюмо, окинула себя критическим взглядом. Перед ней была крупная, толстая старуха, для которой слово «солидная» было самым лестным эпитетом.

Крупная и толстая. И старая. Она вдруг ощутила глубокую усталость. Усталость выделывает с воображением разные удивительные фокусы: так, вглядываясь в зеркало, Вайолет словно бы различила позади своего отражения смутный образ другой женщины. Не то чтобы красивой, чего нет, того нет и никогда не было, но лицо молодое, гладкое, каштановые волосы, и на всем облике — печать кипучей энергии жизни. Это она, Вайолет, в малиновом бальном платье, ее любимом. И рядом с ней — Джорди. Видение продержалось с минуту, такое правдоподобное, хоть пальцем потрогай. А потом померкло и растаяло, и Вайолет снова осталась одна. Давно уже она не чувствовала себя такой одинокой. Но сейчас некогда стоять перед зеркалом и жалеть себя. Ее, как всегда, ждут, она нужна, требуется ее присутствие, участие. Вайолет решительно отвернулась от зеркала, надела меховое манто, подхватила выходную сумочку и выключила свет. Из дому она вышла через черный ход и заперла за собою дверь. На дворе было темно и сыро, в воздухе висела холодная изморозь. Вайолет прошла к гаражу и села в машину. Разные люди предлагали заехать и отвезти ее в Крой, но она предпочла отправиться на своей машине и в Крой, и потом в Коррихил. Так она совершенно ни от кого не будет зависеть и сможет вернуться домой, когда захочет.

С праздника надо уезжать в самый разгар веселья.

Это было одним из жизненных правил Джорди. Думая о Джорди, припоминая милый звук его голоса, Вайолет немного утешилась. Она всегда чувствовала в такие мгновения, что он где-то рядом. То-то бы он сейчас позабавился, глядя, как она в свои семьдесят восемь лет, в бархате, мехах и бриллиантах, сидит за рулем забрызганного грязью автомобиля и катит, ни много ни мало, — на бал.

Направляя машину вверх по дороге, уходящей в гору в двойном луче фар, Вайолет дала своему Джорди зарок:

«Я знаю, мой дорогой, получается глупо, но это в последний раз. Отныне, если найдутся еще добрые люди, которые вздумают пригласить меня на бал, я отвечу им отказом. Дело в том, объясню я, что я, право, уже слишком стара».

Генри шел по дороге. Спустилась темнота, мелкий дождик моросил прямо в лицо. Река Крой была его единственным попутчиком, она катила свои воды параллельно дороге. Генри ее не видел, но постоянно ощущал, что она бежит рядом, а на перекатах и порогах, по которым она прыгала, разливаясь маленькими заводями, до него даже доносилось ее бодрое журчание. Ее близость успокаивала. Остальные звуки были знакомы, но странно усилены окружающим безлюдьем. Шумел ветер в ветвях деревьев, издалека, со склонов гор, долетал одинокий голос кроншнепа. Особенно громко звучали шаги. Иногда начинало казаться, будто следом за ним идет еще кто-то, но, вернее всего, это просто отзвук его собственных шагов. А если нет… жутко подумать.

По пути его обогнали всего три машины, они ехали от Кейпл-Бриджа в том же направлении, что и он: в долину. Все три раза Генри, заметив приближающийся свет фар, поступал одинаково: слезал в канаву и, съежившись, выжидал, пока машина, шурша шинами по мокрой дороге, пронесется мимо. Он не хотел, чтобы его заметили и, в особенности, чтобы предложили подвезти. Лезть в машину к незнакомым людям было мало того, что очень опасно, но и строго-настрого запрещено. Генри, уже проделав такой большой путь, вовсе не намерен был теперь рисковать тем, что его завезут неизвестно куда и зарежут.

Но все-таки, где-то в миле от Страткроя, когда в темноте уже замигали веселые деревенские огоньки, точно первые приветливые звездочки на черном небе, Генри немного прокатился. Его, урча, нагнал высокий фургон для перевозки овец, и как-то не хватило духу вовремя спрятаться в канаве. Фургон поймал его в луч своих фар, сразу замедлил ход и, гудя и подрагивая, остановился неподалеку. Водитель открыл дверцу высокой кабины и выглянул, поджидая Генри. Он всмотрелся в лицо мальчишки, полускрытое вязаным шлемом.

— Привет, сынок.

Он оказался большим, здоровенным мужиком в суконной шапке. Такой привычный, знакомый вид, не чужой человек. Ноги у Генри уже немножко подгибались, словно вареные макароны, и он начал сомневаться, что сможет одолеть последний отрезок пути.

— Здравствуйте.

— Куда держишь путь?

— В Страткрой.

— Опоздал на автобус?

Неплохая версия.

— Ага, — поспешил подтвердить Генри.

— Подвезти тебя?

— Да, пожалуйста.

— Тогда забирайся.

Мужик протянул ему мозолистую ладонь. Генри вложил в нее свою, подлетел кверху, невесомый, как муха, и очутился у водителя на колене, откуда уже сам перебрался на второе сиденье. В кабине было тепло и уютно и очень грязно, стоял душный сигаретно-овечий дух, пол был густо замусорен шоколадными обертками и обгорелыми спичками. Но Генри это все было не важно, он радовался, что очутился в тепле и что он больше не один и не надо будет дальше топать по ночной дороге.

Водитель захлопнул дверцу, отжал сцепление, и они поехали.

— Ты откуда шел?

— Из Кейпл-Бриджа.

— Неблизкий путь в ночную пору по такой погоде.

— Да…

— Ты живешь в Страткрое?

— Мне надо там повидать одного человека, — и чтобы избежать дальнейших расспросов, Генри поспешил задать вопрос сам: — А вы где были?

— На рынке в Релкирке.

— Много у вас было овец?

— Да уж.

— Они ваши?

— Да нет, я им не хозяин. Просто шофер.

— А где вы живете?

— В Инвернессе.

— И прямо сегодня возвращаетесь?

— А как же.

— Но ведь это далеко.

— Оно, может, и так, да только я люблю спать в своей постели.

Дворники без устали шаркали по стеклу. Через расчищенный полукруг на стекле Генри было видно, как приближаются огни Страткроя. Вот проехали знак тридцатимильного ограничения скорости, потом обелиск павшим на войне. Последний поворот, и перед ними, уходя в темноту, протянулась главная деревенская улица.

— Где тебя высадить?

— Спасибо. Лучше всего прямо здесь.

Овечий фургон, опять вздрагивая, затормозил и остановился.

— Дальше-то ты дорогу знаешь? — спросил водитель, наклоняясь над ним, чтобы открыть дверцу с его стороны.

— Да-да, конечно. Большое вам спасибо за вашу доброту.

— Смотри, гляди теперь в оба.

— Обязательно, — Генри слез из высокой кабины на землю. — Всего вам доброго.

— Будь здоров, сынок.

Дверца захлопнулась. Высокий фургон поехал дальше, а Генри стоял и смотрел вслед, и задний красный огонек долго еще мигал ему, как дружеский глаз. Наконец рев мощного мотора замолк в темноте, и вокруг стало необыкновенно тихо.

И вот Генри опять шагает во мгле, держась середины пустынной улицы. Он ужасно устал, но это теперь не имеет значения, он уже почти на месте. Куда ему идти и что там делать, он знает очень хорошо, ведь он долго вынашивал втайне свой план, все тщательно продумал и предусмотрел, ни одной мелочи не оставляя на волю случая. Цель его путешествия — не Балнед и не Пенниберн. Он идет к Эди. В Балнед нечего идти, потому что там никого нет. Мама с папой, Алекса со своим другом — все сейчас в Крое, ужинают у Балмерино, а потом поедут на бал, который устраивает миссис Стейнтон. И в Пенниберн бесполезно идти, потому что Ви тоже уехала в Крой. А если бы даже все и были дома, Генри все равно пошел бы к Эди, Эди-то он застанет дома наверняка.

Без Лотти. Страшилище Лотти снова в лечебнице. Ему передал это известие мистер Хендерсон, и только узнав, что Эди снова одна и в безопасности, Генри успокоился и исполнился отваги для того, чтобы предпринять противозаконное бегство. Совсем другое дело, когда есть куда бежать. Эди крепко обнимет его, ничего не станет спрашивать, напоит горячим какао. Эди его выслушает. И поймет. Она встанет на его сторону. А если на его стороне будет Эди, то и остальные к ней прислушаются и не будут на него сердиться.