Мадам

Внизу обложки была надпись «Les Editiones de Minuit» [251], а в центре чернела пятиконечная звездочка с маленькой латинской буквой «m».

— Будто описание сцены с Паоло и Франческой, — вполголоса сказал я, рассматривая подарок.

— С кем? — спросила она, закрыв сумку.

— Я вам однажды рассказывал. С теми, которые читали повесть о Ланселоте, но перестали ее читать… не дочитав до конца.

— Так оно и бывает, — развела она руками жестом «Что делать! C'est la vie!».

— Пожалуйста, напишите мне здесь что-нибудь на память, — я отчаянно искал какую-нибудь зацепку, которая позволила бы хотя бы на мгновение продолжить игру. — Книга без посвящения?

— Кто сказал, что без посвящения. Там все написано. Как положено.

Я открыл книгу. На титульном листе виднелись написанные карандашом четыре строчки:

— Карандашом? И без подписи? — поднял я взгляд от книги.

— Разве кто-нибудь еще мог тебе так написать? — кокетливо спросила она.

— Нет, конечно, — ответил я.

— Тогда в чем дело? А что карандашом… Ну, что ж… возможно, когда-нибудь тебе захочется это стереть.

— форма этого посвящения… — начал я загадочно, — и даже его поэтическое построение… — и продолжал, усугубив таинственность, — кажутся мне знакомыми.

— Откуда?

— Кажется, подобное посвящение написала кому-то… — я посмотрел ей прямо в глаза, однако в последний момент изменил направление удара и закончил спокойно: Иоанна Шопенгауэр.

— Уверяю тебя, я не читала, — она даже поклялась, подняв вверх два пальца.

Я начал листать томик в поисках указанной страницы.

— Не сейчас, — остановила она меня, коснувшись руки. — Потом. Когда вернешься домой.

«Теперь, — отозвался во мне голос, перефразируя Гамлета. — Если не теперь, так, значит, никогда. Теперь. Пусть будет!» [253]

Я удержал ее пальцы и опять посмотрел в глаза.

— «Fin de partie» уже был, — начал я с заколотившимся сердцем. — Теперь очередь… «Acte sans parole», — и, как я много раз видел это в кино, стал медленно тянуться губами к ее губам.

— Non, — остановила она меня буквально в последнее мгновение. — Вот это был бы страшный кич. А ведь ты его не любишь.

Я проглотил ставший в горле комок и опустил голову.

«Все-таки „нет“», — подумал я. И тогда она сказала:

— Non… Pas cette fois… Pas encore… Et pas ici bien sûr… — И через мгновение добавила: — Un jour… ailleurs… peut-être… Quand ton oeuvre sera finie [254].

Я поднял на нее глаза, а она, ласково коснувшись моей головы, слегка растрепала волосы, после чего повернулась, твердым шагом отошла от меня и, свернув на боковую дорожку, скоро скрылась за углом дома.

Я поднес книгу к глазам и отыскал страницу 32, а на ней последнюю реплику Нелл.

Это слово: «Deserte» [255].

МУЖСКОЙ ВОЗРАСТ — L'ÂGE VIRIL

Стоит ли говорить, каково мне было после всего этого — после этой «Вальпургиевой ночи», как, про себя конечно, я назвал ночь святого Иоанна. О сне и речи быть не могло. И на следующий день я ходил как очумелый. Мучившие меня долгие месяцы вопросы и тревоги обрушились с новой силой.

Что все это значит? Что она знает обо мне — и о том, что я о ней знаю? И чего она, собственно, хочет? — Как мне следовало понимать ее поступки? Эти метания из крайности в крайность — ото «льда» в «пламень», от отношения ко мне как к пустому месту, особым вниманием, временами мне уделяемым, и… до многообещающей симпатии? — И, наконец, этот финал! Этот танец!.. И подарок… Ну и посвящение — вне зависимости от его смысла — так похожее по форме на то, которое написала ее мать пану Константы в гданьском издании «Воспоминаний» Иоанны Шопенгауэр! Неужели она читала эту надпись и вообще что-нибудь об этом знает?.. Зачем же тогда со мной играть?.. — А ее последние слова, сказанные по-французски, когда, «упав с вершины», я опустил глаза и понурил голову?.. Она сказала их всерьез или в шутку? Их следовало понимать как аванс или отговорку? Они дарили мне надежду и укрепляли ее или оставались простой болтовней, шуткой, пустой, дешевой, дежурной фразой, заимствованной из репертуара дружеского флирта?

Как раньше, так и теперь все мои размышления, предположения, домыслы окончились ничем. Я не нашел ни одного убедительного довода, которого можно было бы придерживаться в ходе дальнейших рассуждений. Но на этот раз тернии, ранящие мое сердце, причиняли такую острую боль, что я не выдержал и решил действовать.

Позвонить ей, — так я думал утром на следующий день. — Использовать, наконец, добытый мною номер телефона! Попросить о встрече и потребовать объяснений. А если она начнет изворачиваться, придется, ничего не поделаешь, доставать ее дома!

«Я пришел. Не мог не прийти, — заранее составлял я свое вступительное слово. — Нам необходимо поговорить. Прошу вас, скажите мне прямо, без обиняков, что вы обо мне думаете, как ко мне относитесь и чего от меня хотите. Вы не можете вот так, без ответов, оставить мне столько вопросов. Что значит, мне нужно бежать? Куда, когда и как? Почему вы мне это советуете? Зачем это вам? И, наконец, что значит это „когда-нибудь“, когда я закончу свою книгу? Вы сами верите в то, что сказали, или нет? Вы говорили серьезно или так, пошутили? Мне необходимо это знать».

Я схватил трубку и набрал номер. Телефон не отвечал. Я повторял попытки дозвониться, сначала через полчаса, а потом чуть ли не каждые две минуты. Ничего. Полная тишина.

Тогда я выпил сто грамм водки и поехал к ней.

Было солнечно, жарко, примерно час пополудни. Шторы на обоих окнах задернуты. Сердце забилось сильнее. «Спит, отсыпается после вчерашнего, — думал я, поднимаясь по лестнице, — выключила телефон. Она раздета. Голая? В ночной рубашке? В халате?» Звонок (два раза) ожидаемых результатов не принес. Никаких шагов, голосов, вопроса «кто там?», скрежета замка. Мертвая тишина. Я прижался ухом к двери и долго прислушивался: может, она затаилась, может, раздастся какой-нибудь шорох. Нет, я ничего не услышал.

Как Жан-Луи, который хотел увидеть Ани, но, не застав ее дома, помчался в Дювилль, так и я вскочил в автобус и поехал в школу.

Там продолжалась уборка после выпускного бала. Ее кабинет был заперт. Придумав какую-то историю о недостающей подписи на заявлении о приеме в университет, я спросил секретаршу в роговых очках, где «пани директор».

— Пани директора нет, — пробормотала она себе под нос, даже не потрудившись поднять на меня глаза. — Она уехала на стажировку.

— Как это? — вырвалось у меня. Я не владел голосом и не вполне понимал, что говорю: — Ведь она только что здесь была.

— Была, но сплыла, — ответила секретарша с ехидной улыбкой.

— Что же мне теперь делать? — беспомощно развел я руками.

— Поезжай на вокзал, если тебе так приспичило, — посоветовала она, продолжая улыбаться. — Может быть, еще застанешь.

— Вы это серьезно? — ухватился я за ее слова, как пресловутый утопающий за соломинку. — С какого вокзала? Когда поезд отходит?

— А я откуда знаю!.. — пожала она плечами и добавила с притворным кротостью: — Я черную работу выполняю. Мне о таких вещах не говорят, не сообщают. Для такой секретарши, как я, это слишком высокие сферы. Краем уха, случайно я слышала, что, кажется, с Гданьского. После обеда, как раз сейчас.

Я выбежал из учительской и помчался на вокзал. С виадука я увидел стоящий у перрона длинный состав с разнотипными вагонами: европейскими и «русскими». «Москва — Варшава — Париж, время отправления 15.10», — на бегу прочел я на информационном табло. Но когда я выбежал на перрон, все происходило, как в плохом кино: поезд уже тронулся. Мимо меня проплывали вагоны, сначала зеленые — советские, а потом разного цвета: немецкие, французские — «западные». На них виднелись таблички с названием пунктов назначения. Чаше всего мелькала надпись: «Париж — Норд», «Париж — Норд», «Париж — Норд»…