V.

Пока Мелвин восхвалял Слэба, Рауль мимоходом, как бы в скобках к песне, разъяснил Рэйчел причину этого славословия. Оказывается, Слэб просто решил привлечь народ и теперь, дождавшись предельного заполнения кухни, взгромоздился на мраморный унитаз и потребовал тишины.

– Эстер тут забеременела, – объявил он. – Ей нужны триста долларов, чтобы поехать на Кубу и сделать аборт. – Пьяная Братва разулыбалась до ушей, расчувствовалась, подбодрила Эстер, основательно порылась в карманах и спонтанным проявлением общей гуманности вынесла на свет Божий мелочь, потертые банкноты плюс несколько жетонов метрополитена, а Слэб собрал добычу в старый пробковый шлем с греческими буквами, завалявшийся после какой-то студенческой попойки.

Ко всеобщему удивлению, набралось 295 долларов с мелочью. Слэб торжественно выудил десятку, занятую за пятнадцать минут до своей речи у Фергуса Миксолидийца, который на днях получил стипендию Фонда Форда и теперь страстно жаждал рвануть в Буэнос-Айрес, поскольку у США с Аргентиной нет соглашения о выдаче преступников.

Если Эстер и выражала устный протест против этого мероприятия, то никаких свидетельств этому не зафиксировано уже хотя бы потому, что в кухне было слишком шумно. Закончив сбор пожертвований, Слэб передал шлем Эстер, и затем ей помогли встать на унитаз, с которого она произнесла короткую, но трогательную благодарственную речь. Толпа разразилась аплодисментами, Слэб проревел что-то вроде «В Айдл-уайлд» [249], вслед за этим их с Эстер подняли на руки и понесли с чердака на лестницу. И лишь один помогавший тащить тела студентик, новичок Шальной Сцены, крякнул в тот вечер не в тон, робко предложив плюнуть на все эти заморочки с поездкой на Кубу и просто сбросить Эстер с лестницы, после чего у нее случится выкидыш, а они смогут потратить собранные деньги на новую пьянку. Студентику быстренько заткнули пасть.

– Милостивый Боже, – сказала Рэйчел. Никогда еще не доводилось ей видеть столько красных пьяных рож сразу, столько блевотины, столько вина, пролитого на линолеум. – Мне нужна машина, – обратилась она к Раулю.

– Тачку, – заорал Рауль – Четыре колеса для нашей Рэйч. – Но Братва уже исчерпала запасы щедрости. Призыва никто не услыхал. Возможно, заметив, что Рэйчел отнеслась к поездке на Кубу без особого энтузиазма, все решили, что она помчится в Айдл-уайлд с намерением задержать Эстер. Ей не дали ни одного колеса.

И только тогда, ближе к рассвету, Рэйчел подумала о Профейн. Его смена, наверное, уже закончилась. Милый Профейн. На протяжении всей суматошной вечеринки эпитет таился где-то глубоко в подкорке, а теперь расцвел, и она не смогла этому противиться, но его обволакивающей успокоительной силы все же не хватило для четырех футов и десяти дюймов ее тела. И потом, она все время помнила, что у Профейна машины тоже нет.

– Ладно, – сказала Рэйчел. Она размышляла о прирожденном пешеходе Профейне, у которого никогда не было машины. Он перемещается с помощью собственной энергии, которая порой передается и ей. Погодите, что же это получается? Выходит, она не вольна в своих поступках? Выходит, существует своеобразная форма налога на то, что приобретает сердце, – форма крайне запутанная, испещренная непонятными словами, и разбираться в ней можно все двадцать два прожитых Рэйчел года. А на самом деле все еще более сложно, поскольку в принципе она имеет полное право подобную декларацию не подавать, и налоговая полиция грез даже не подумает ее за это преследовать, но… Ох уж это «но». С другой стороны, стоит только начать, стоит сделать самый первый шаг – и придется отдавать больше, чем получаешь, в результате чего обнажается сокровенное «я» и возникает колоссальная неловкость, которая может завести Бог знает куда.

Удивительны те края, где случаются подобные оказии. И воистину поразительно, что таковые оказии происходят вообще. Рэйчел решила позвонить. Телефон был занят. Но она могла подождать.

III

Профейн, заглянувший к Уинсаму, застал там трех незнакомых красавчиков и Мафию, одетую лишь в надувной лифчик; они играли в придуманную Мафией игру под названием «Музыкальные одеяла». Заключалась она в том, что пластинку, на которой Хэнк Сноу [250] пел «Конец моим мучениям», останавливали где попало. Профейн залез в холодильник, взял пиво и едва подумал о том, чтобы позвонить Паоле, как телефон ожил.

– Айдл-уайлд? – переспросил Профейн. – Наверное, можно будет взять автомобиль Руни. «Бьюик». Только я водить не умею.

– Я умею, – успокоила Рэйчел. – Жди.

Профейн тоскливо посмотрел на веселую и бодрую Мафию с ее партнерами, лениво спустился по пожарной лестнице и пошел в гараж. «Бьюика» не было. Стоял только запертый «триумф» МакКлинтика без ключей. Профейн уселся на капот – неодушевленный предмет, стоявший в окружении неодушевленных родичей из Детройта. Рэйчел примчалась через пятнадцать минут.

– Машины нет, – сказал Профейн. – Мы пролетели.

– О, дьявол. – И она рассказала, почему ей нужно в Айдл-уайлд.

– Не понимаю, зачем так переживать. Хочет, чтобы ей выскребли матку, – пусть едет.

Тут Рэйчел должна была сказать, что Профейн бесчувственный сукин сын, треснуть его и отправиться искать транспортное средство где-нибудь в другом месте. Но сейчас ее привела к Профейну нежность и новое умиротворяющее – пусть даже временное – ощущение покоя, и она попыталась объяснить.

– Я не знаю, убийство это или нет, – сказала она. – Не важно. Никто не знает, с какого момента это становится убийством. Но я против абортов, потому что это вредно. Спроси любую девушку, которая делала аборт.

На мгновение Профейну показалось, что она говорит о себе. Он едва не бросился бежать. Уж очень странно она себя вела.

– Эстер слаба. Эстер – жертва. Когда кончится наркоз, она возненавидит всех мужчин, будет считать их обманщиками, прекрасно понимая при этом, что даст каждому, кого удастся подцепить, независимо от того, будет он осторожен или нет. Она пойдет куда угодно и свяжется с кем угодно – с местными рэкетирами, с сопливыми студентами, с богемными мальчиками, с маньяками или преступниками, – потому что без секса она жить не может.

– Брось, Рэйчел. Тоже нашла жертву – Эстер. Опекаешь ее, будто она твоя любовница.

– Да, опекаю, – вызывающе ответила Рэйчел. – И заткни пасть. Кто ты такой? Хряк Бодайн? Ты ведь понимаешь, о чем я толкую. Сколько раз ты рассказывал мне о том, что видел под улицей, на улице и в метро?

– Ну, было, – отозвался сбитый с толку Профейн. – Да, но…

– Я люблю Эстер так же, как ты любишь обездоленных и убогих. А как иначе относиться к ее болезненной сексуальности? До сих пор она была разборчива. Но теперь ей стало ясно, что она всегда будет лишь подстилкой для Слэба и этой свиньи Шенмэйкера, и она почувствовала себя уязвленной, измученной, одинокой, отвергнутой.

– Ты тоже, – буркнул Профейн, пиная покрышку, – как-то была со Слэбом на одной горизонтали.

– Ладно, – спокойно сказала Рэйчел. – Это мое дело, но, может, я просто умалчиваю о том, что под этими рыжими космами, – она запустила маленькую руку в волосы, неторопливо приподняла свою густую гриву, и Профейн, наблюдая за этим, немедленно ощутил эрекцию, – прячется часть моей личности, такая же несчастная жертва, как и Эстер. А ты, Профейн – Дитя Депрессии, плод, зачатый в 32-м году на полу жалкой лачуги в гувервилле [251] и счастливо избежавший аборта, – ты точно так же видишь себя в каждом безымянном бродяге, оборванце и бездомном, и именно потому относишься к ним с любовью.

О ком это она говорит? Профейн готовился к этой встрече всю ночь, но такого никак не ожидал. Он понуро пинал покрышки, зная, что эти неодушевленные предметы отомстят, когда он меньше всего будет ждать подвоха. Он просто боялся заговорить.

Она так и стояла, прислонившись к крылу машины, подняв волосы и опустив полные слез глаза; затем отошла и остановилась, расставив ноги и соблазнительно выпятив зад в сторону Профейна.