После дождичка в четверг

Они преходили мимо Чеглинцева, и тогда Васька бросил:

— Дурак. Больше ничего не прибавишь. Дурак, и все.

Они были уже далеко. Васька вдруг обернулся и крикнул:

— Чего стоишь-то. Пошли с нами.

— Пошли, а? — остановился Соломин. — Пошли?

Дома, разливая водку, Васька спросил:

— Ты с нами едешь? Или это все шутки?

— Еду, — сказал Чеглинцев.

Пили, как на поминках. В глаза друг другу не смотрели, молчали, думали каждый о своем, и думы их были невеселыми.

— Как бы в колхоз к батьке не пришлось возвращаться, — сказал Соломин. — Вам-то хорошо. Вы городские.

— Ничего, — сказал Испольнов. — Устроим…

— И так уж я из своей деревни смотался… А я ведь землю люблю…

— Будешь глядеть на свою землю с городской горы, — сказал Чеглинцев.

Соломин вдруг обернулся к Чеглинцеву, глаза его были мокрые:

— Зачем ты сделал это? Ну зачем?

Он плакал.

Чеглинцев растерялся вконец, он обнял приятелей за плечи, те, к удивлению его, не отстранились, пьяную доброту испытывал он к ним.

— Ребята, извините… Зачем я?.. Я же вас люблю… Ну простите… Я ж без вас…

К нему снова пришла жалость. Он жалел и Ваську, и Соломина, и самого себя, и Арсеньеву. Они пели втроем что-то тягучее и грустное, а ему хотелось плакать, и он жалел всех и думал об Арсеньевой.