Оула

Что должно произойти Оула не знал. Поэтому когда Максим с Ефимкой наговорились и успокоились, он и спросил:

— …Солдаты… могут догнать!?

Оба приятеля повернулись в сторону Оула с крайним изумлением на лицах. Еще бы молчаливый товарищ подал, наконец-таки, голос. Они удивились и вопросу, который тот задал.

— Да ты что, милый, успокойся, чтобы нас догнать, надо уметь летать. Если они и спешат как на пожар, то в лучшем случае только-только добрались до Красного ручья. Ну, даже пусть нашли избушку Нярмишки, хотя это маловероятно, так вот дальше, чтобы нас догнать, нужен еще один Савелька и крылья вместо рук… А посему, выбрось все из головы и спи спокойно…

«Нет, — думал Оула, — а вдруг есть какой-нибудь обход или другая, более быстрая дорога. Не случайно ведь Тревога царапается внутри… Она предупреждает… Но что может случиться!? Не медведь же нападет на них спящих.»

Оула лежал и прислушивался. Но не к похрапыванию Максима и посапыванию Ефимки, а к тому, что происходило вокруг, за пределами шалашика.

А над рекой уплотнялось сизоватое одеяльце тумана. Громче, чем днем, в полный голос заговорил перекат. Жалобно и тонко кричала какая-то одинокая птица. Оула все время казалось, что по воде кто-то ходит. Хотя всплески и были хаотичными, тем не менее воображение рисовало темные силуэты людей с винтовками…. Безлицые солдаты окружали их маленькое жилище, и даже старая Лапа, что лежала в ногах Ефимки, ухом не вела. «Интересно вернулись, нет собачки Савелия!?» — последнее, что подумал Оула, сморился и уснул.

Чуткий Ефимка проснулся первым. Он проснулся оттого, что кто-то монотонно скреб котелок, бренчал чашками, рвал мешки с продуктами. «Че ему не спится…, еще же так рано!..» — с неприязнью подумал паренек о Савелии.

Но шум продолжался, и Ефимка, осторожно переступив через Оула, стал выбираться наружу. Лапа подняла голову, мутно посмотрела на своего маленького хозяина и вдруг с рычанием рванула из шалаша. Глухой удар и короткий взвизг собаки выбросили Ефимку наружу. Он, ожидая встретить у костровища Савелия, остолбенел!.. Прямо перед ним стояла огромная, черная гора! «Медведь!» — хотелось закричать Ефимке, но язык, как и ноги, онемел и не подчинялся… А мохнатая голова с большим, мокрым носом быстро приблизилась и нависла над пареньком.

— А-а-а-а!!! — наконец вырвалось из Ефимки… И тут же мальчик почувствовал, что летит, а плечо, шея и ребра разламывает ужасная боль! Упал далеко под берег и тут же вновь взвыл от еще большей боли.

Рука Оула сама выхватила из-за обмоток нож прежде, чем он вскочил на ноги. Голова была ясная и холодная: «Случилось!..» Все, что держало весь предыдущий вечер, сжималось внутри, отпустило…. Выскочив из шалаша, Оула запнулся о собаку и его бросило вперед, на медведя. Он еще успел удивиться необыкновенным его размерам и заметить краем глаза Савелия с топором, как тут же утонул в жесткой, густой шерсти зверя. Рявкнув с такой силой, что у Оула заложило уши, медведь вдруг резко повернулся влево и тотчас что-то слабо лопнуло, затрещало в его могучих лапах, словно гороховый стручок. Этого хватило Оула, чтобы нанести удар. Он бил наугад, прекрасно понимая, что теперь все зависит от этого единственного удара, что если промажет, зверь разорвет его на части. Так и вышло. Едва пробив шкуру, нож ударил в кость… Зверь вздрогнул и резанул по всей окрестности еще одним могучим рыком. В следующее мгновение боль ослепила Оула!.. К спине точно приложили раскаленное железо! Теперь взревел он, и в этот момент взорвалось небо, раз…, другой!..

Два раза гора вздрагивала всем телом, а затем повалилась на Оула. Она ломала человека, не давая ему ни малейшей возможности высвободиться. Для Оула все померкло…

Максим продолжал сжимать винтовку в дрожащих руках. Он верил и не верил в то, что произошло так стремительно и так страшно. Хотелось еще и еще раз нажать на спусковой крючок.

Справа необычно плоско лежал Савелий. Из-под медведя торчали ботинки Оула. Ефимки вообще не было.

— Ефим!? — тихо позвал он. — Ефимка!? — крикнул громче. И услышав стон под берегом, спрыгнул вниз.

Паренек неловко лежал прямо на камнях. Сморщившись от боли, он придерживал правое плечо и, широко по-рыбьи раскрывая рот, делал коротенькие вздохи.

— Ты…, убил его!?… — едва выговорил паренек и, услышав утвердительный ответ, немного расслабился, обмяк и добавил: — Мне дышать трудно, больно в груди…

— Сейчас, сейчас… — убрав камни, Максим осторожно перевернул Ефимку на спину. — Потерпи немного! Оула надо освободить, он все еще под медведем. — Но взобравшись на крутой берег, Максим обомлел!.. Никакого медведя не было. А Оула, тихо постанывая, пытался привстать.

— Что с тобой!?.. Как ты!?.. — Максим стал помогать ему.

— С-спина!?… — хрипло через зубы произнес Оула.

Сняв с него рваную, пропитанную кровью одежду, Максим схватил чистую чашку и, озираясь по сторонам, и не выпуская из рук оружия, бросился к воде. Промыв раны, он убедился, что серьезного ничего нет: четыре глубокие борозды от медвежьих когтей перечеркнули парню спину почти от поясницы и до плеча.

— Хор-рошо он тебя зацепил!.. Считай, тебе повезло Лапландия!.. Как он не собрал все твои ребра в пучок, удивительно?!.. Мог бы и прическу испортить…. Ладно, ложись на грудь, я сейчас….

Только тогда Максим метнулся к Савельке. А вот с ним было действительно плохо.

Савелий Сампильталов пустым мешком лежал на земле. Максим наклонился: «Дышит!»

— Савелий! Ты слышишь меня? — позвал Максим и осторожно перевернул его на спину. Савелька шевельнул губами, выпустив изо рта ручеек крови, и видимо попытался что-то сказать, но в горле вместо слов забулькало, захрипело, и кровь изо рта потекла обильнее и гуще. Еще раз дрогнул, вытянулся, глаза открылись и стеклянно уставились на верхушки елей. Максим невольно откачнулся назад.

— Все!.. — вслух произнес он. И чуть тише добавил: — Прости Савелий!.. Прости нас!..

Максим пальцами опустил бывшему проводнику веки.

Ночь продолжалась, она все еще была «белой», однако тучи, похожие на мокрую вату, наводили сумрак и грозились дождем. Речка притихла. Ветки елей в скорби по случившемуся и в ожидании дождя опустились ниже.

Неожиданно, совсем близко раздался озлобленный лай собак. Вскоре одна из них тонко взвизгнула и все стихло.

Дождь пошел осторожно. Он робко забарабанил по молоденькой листве, посуде, зашуршал в еловых лапах и траве, преобразил воду в реке, сделав ее более рябой и темной. Все погрузилось в печаль и сырость.

Уложив в шалаше Оула с Ефимкой, Максим принес из лодки травяную циновку и закрыл Савелия.

Хоронили на том же месте, где он и погиб. Дождь перестал, но сырость и печаль осталась. Максим почти все делал сам. Плоско заостренным колом он отрыл могилку глубиной до колена. Перерубил пополам лодку, одну половину положил в яму, присыпал с боков землей, чтобы не крутилась. Затем аккуратно уложил в нее Савельку. Рядом — лук, топор, найденный в его пайве маленький медный чайник и чашку…. Максим хотел сделать так, как читал о северных захоронениях.

— Подожди… — волнуясь и немного краснея, проговорил Ефимка. — Подожди, — тихо добавил паренек.

— Ну… — Максим обернулся.

— Надо все сломать…

— Что значит сломать!?

— Мы хороним, — мальчик совсем стушевался, — обязательно все ломаем.

— В каком смысле? — опять не понял Максим.

— Он же ТАМ будет охотиться, пить чай, отдыхать…, а с ним должны быть его вещи… А то, из чего он будет зверя бить и чай пить?… — То есть, — перебил Максим, — ты хочешь сказать, что, дескать, сломанный человек — сломанные вещи?… Так, нет!?.. У сломанной вещи высвобождается душа и уходит за хозяином!? — Он с минуту раздумывал стоя над Савелькой, потом решительно нагнулся, взял лук и безжалостно перерубил его, пробил дно чайника и чашки, из ножен вытащил нож и, воткнув в лодку, переломил и его…

— Надо собачку с ним положить, — опять тихо, точно извиняясь, проговорил Ефимка.